Это был замечательный день в самом начале ранней весны на Адриатике. Деревья на берегу пока стояли голыми, но солнце согревало, и воздух был спокойным и кристально чистым после трёхдневного холодного северного ветра. Я скользил вдоль спокойной сапфировой поверхности залива Аббации и потянул ручку управления на себя, чтобы оторвать корпус от воды. Я перешёл к набору высоты над заливом Кварнер, над яхтой "Далмат" с серебряным следом от волн, рассекаемых форштевнем, затем развернулся вправо, в сторону побережья, набирая высоту. Вскоре подо мной проплывали кипарисовые леса и голые известняковые овраги горы Учка, там я повернул на юг, чтобы лететь обратно к Аббации.
Я собирался еще раз пролететь над заливом, затем спуститься и приземлиться на воду возле "Далмата", а потом снова взлететь и вернуться в гавань Аббации. Дул легкий ветер, поэтому направление приземления роли не играло. Я снизился. Увидел, что пассажиры выстроились у поручней яхты "Далмат" и машут, когда я пролетел в направлении побережья на высоте примерно четырехсот метров справа от яхты.
Я уже летел на высоте пяти или шести метров над почти идеально гладкой поверхностью моря. Сбросил газ, немного поднял нос машины вверх, так что первой точкой приводнения должна была стать хвостовая часть корпуса. При касании я почувствовал легкий удар и сотрясение, потом рев брызг при скольжении по поверхности воды. Мне потом сообщили, что это оказался огромный деревянный брус, оторвавшийся за несколько дней до этого от стапеля при спуске корабля на верфи в Бергуди. Но я ничего об этом не знал - лишь почувствовал внезапный, огромной силы удар снизу, сопровождающийся хрустом, как будто гигантский ботинок раздавил сигарную коробку. Затем отметил, скорее с любопытством, чем со страхом, что я все еще в воздухе, только на этот раз без самолета. Зрители "Далмата" видели, как я ударился о воду, подпрыгнул раза два, как камешек, брошенный вдоль глади пруда, а потом исчез под водой в туче брызг.
Мое следующее воспоминание - как я очнулся в полубессознательном состоянии, погрузившись в воду, и у меня перехватило дыхание. Поддерживаемый велосипедной камерой, которая служила спасательным жилетом, я был смутно раздражён, что правая нога не действует, когда попытался барахтаться в воде. Поблизости раздался скрип уключин, и чей-то голос произнес: "Суши весла!". Чьи-то руки подняли меня на гребной катер и положили на обшивочные доски, а старшина разрезал штанину на моей ноге складным ножом. Он втянул в себя воздух и резко сказал: "Господи Иисусе!", когда увидел всё это кошмарное месиво.
Я слабо попытался сдвинуться - и вскрикнул при первом отвратительном приступе боли в голени, как будто ногу надрезали, заполнили осколками бутылок и зашили снова. Шум, я помню, походил на глухой хруст треснувшей ветки прогнившего дерева.
Тем вечером, лежа в палате больницы Фиуме, я чувствовал себя слабым и больным. Мне ввели морфий, но я был ещё в сознании, когда собравшиеся хирурги сделали заключение, что у меня сложный перелом правых большой и малой берцовых костей. Я также знал, что для таких сложных травм в 1913 году было только одно средство - самое радикальное.
Только что меня посетили наследник и его жена; эрцгерцог, очевидно, с трудом скрывал свое отвращение в связи с необходимостью пребывания на венгерской территории. Он ушел через несколько минут, чтобы избежать встречи с губернатором, и оставил меня наедине с герцогиней Гогенберг. Она разговаривала с врачами и теперь вышла в коридор, вступив в оживленную дискуссию с главным хирургом. Тем временем я остался наедине с болью в ноге и своими мыслями, которые в целом были еще тяжелее, чем травма. Что мне теперь делать? Офицеру с ампутированной ниже колена ногой не было места в военно-морском флоте двадцатого века. Боже, я пережил одну аварию без травм, затем поднялся в воздух, чтобы испытать судьбу во второй раз - почему я не послушал этого старого дурака Ловранича на борту "Альбрехта"? Голоса за дверью палаты зазвучали громче.
Последними словами герцогини были: "Ну, если вы хотите оказаться в плохих отношениях с женой своего будущего императора, то пусть так и будет. Но я настоятельно советую вам учесть мою просьбу". Потом она вошла, улыбаясь, и встала рядом с моей постелью. Наклонилась и что-то вложила в мою руку. Она говорила на неразборчивой, неуклюжей смеси немецкого с чешским, пытаясь казаться доброй.
- Крепитесь, герр шиффслейтенант, всё будет хорошо. Просто молитесь нашей Богородице, чтобы поддержала вас в час испытаний, и храните этот медальон у себя. Его освятил сам Папа. Всё будет в порядке, вот увидите.
Потом она ушла. После этого я почувствовал себя еще хуже. Черт бы побрал и ее со своей снисходительностью, и ее святой медальон, несчастная немецкая сушеная треска! Велит мне молиться Богородице, когда мне собираются отпилить ногу, а потом уволить из военно-морского флота без гроша в кармане и не без возможности зарабатывать себе на жизнь. Будь она проклята! В гневе я выбросил священный медальон в мусорную корзину. Медсестра пришла с подносом и дала мне выпить что-то горькое. Ну, подумал я, вот оно. Они отвезут меня в операционную, и прощай половина правой ноги и вся моя карьера. Я почувствовал укол иглы в бедро, попытался не потерять сознание, а потом от усталости сдался и соскользнул вниз, в бездонную черную бездну.
Я проснулся, не зная сколько прошло времени. Медленно возвращались события прошедшего дня, и с ними болезненное сожаление. Я пытался двигаться - и внезапный отклик боли дал мне понять, по крайней мере, что правая нога все еще при мне. Потом я понял, что на самом деле нахожусь в железнодорожном вагоне, а не в больничной палате, сейчас рассвет, и мы движемся по городским окраинам под стук колес. Здания и мосты проносились мимо, пока не завизжали тормоза. Поезд замедлил ход, прибывая на станцию.
Меня подняли на носилках. Надо мной мелькнул высокий и затемненный стеклянный навес, потом меня погрузили в заднюю часть машины скорой помощи, и двери за мной закрылись. Полчаса спустя я лежал на другой больничной койке, на этот раз в Венской центральной больнице, "Альгемайне кранкенхаус". Дверь в палату открылась, и зашла группа медперсонала, ведомая невысоким мужчиной лет шестидесяти с аккуратной седой бородой и безошибочной аурой человека, привыкшего командовать. Я знал, что это вице-адмирал медицинской службы барон Антон фон Айзельберг, главный врач военно-морского флота Австро-Венгрии и один из самых видных хирургов того времени, ученик великого Бильрота и автор некоторых хирургических приёмов, которые, как я полагаю, используются и по сей день. Он отрывисто пожелал мне доброго утра и сел изучать мою ногу. Доктор действовал аккуратно, но я вздрагивал от боли, когда он исследовал открытую рану и торчавшие из неё обломки кости. Наконец он встал.
- Ну что ж, герр шиффслейтенант, у вас очень скверный сложный перелом. Приди вы ко мне шесть месяцев назад, пришлось бы ампутировать, и никак иначе. Но теперь, я полагаю, мы сможем кое-что для вас сделать. Так вот, скажу вам прямо, как один морской офицер другому. Мы с коллегами разрабатываем технику восстановления кости, которая может - только может, - сохранить вашу ногу. Если вы согласны отдаться на моё попечение, мы испробуем ее на вас, но вы должны принять последствия в случае неудачи. Если же нет, то, боюсь, придётся пустить в ход пилу. Но вы должны решить сейчас же: с такой открытой раной скоро начнется заражение, и я вынужден буду ампутировать ногу не позднее вечера. Что скажете?
Я не колебался ни минуты.
- Герр адмирал, делайте со мной что хотите. Я готов на любые эксперименты.
- Молодец, Прохазка, говорите как настоящий офицер австрийского императорского дома. В следующие несколько месяцев вам потребуется вся отвага, потому как даже если операция пройдёт успешно, восстановление будет долгим и болезненным. Но, смею заметить, если это сработает, то ровно через год вы уже будете играть в футбол.
- Я покорно сообщаю, герр адмирал, что в таком случае вы совершите чудо, а не исцеление. Я никогда в жизни не играл в футбол.
Он улыбнулся.
- Ну, тогда ездить на велосипеде, если так предпочтительней. Но одно скажу: вам очень повезло, что герцогиня Гогенберг находилась в Фиуме. Эти мясники собирались отрезать вам ногу еще вчера вечером, но, как я понял, она их запугивала и угрожала, пока те не согласились перевезти вас, а затем взяла личный поезд наследника, чтобы отправить вас в Вену. Вам очень повезло, что у вас такие друзья. Так или иначе, работать мы должны быстро, так что я встречусь с вами в операционной через десять минут; впрочем, к тому времени вы меня уже не увидите. Может, сломаете шею или... ну, или другую ногу.
Медсестры подготовили меня к операции. Затем меня покатили по белому коридору в помещение с кафельными стенами. Я еще раз ощутил укол, потом мне надели маску на лицо. Я чувствовал себя столь отвратительно, как и в тот вечер, когда меня накачали лекарствами для путешествия, но в этот раз совсем по другим причинам. Найдут ли медальон в корзине и отдадут ли ей обратно? Как я смогу объяснить, как смогу отблагодарить ее при следующей встрече? Судьба распорядилась так, что у меня не было ни единого шанса.