Это был тот, кого называли Отмычка.
Я понял, что Габриель нашел способ написать мне, а Отмычка взялся передать его послание.
Жестом я ответил ему, что понял, а надзирателю выразил свою благодарность.
- Вам хотелось бы с ним поговорить? - спросил он меня. - В таком случае, больного или здорового, я заставлю его прибыть завтра.
- Нет, - ответил я ему, - меня поразило его лицо, и, не увидев этого человека сегодня среди остальных, я спросил о нем. Мне кажется, он выше тех, среди кого находится.
- Да, да, - сказал надсмотрщик, - это один из наших господ, и, как бы он ни скрывал это, такое видно сразу.
Я собирался спросить у моего славного стража, что он подразумевал под словами "один из наших господ", когда увидел, что Отмычка, тащивший за собой прикованного цепью напарника, поднял камень и спрятал под ним письмо, которое он показывал мне.
Тогда, как нетрудно понять, получить это письмо стало моим единственным желанием.
Кивком я отпустил надзирателя, показывая тем самым, что мне больше нечего ему сказать, и сел возле камня.
Он тотчас же вернулся на свое место в носовой части лодки.
Тем временем я поднял камень и схватил письмо, как ни странно, не без некоторого волнения.
Вернувшись к себе, я развернул его. Письмо было написано на грубой бумаге из школьной тетради, но сложено аккуратно и даже с некоторым изяществом.
Почерк был мелкий и такой отчетливый, что оказал бы честь профессиональному писцу.
Адресовано оно было так:
"Господину Александру Дюма".
Значит, этот человек тоже меня узнал.
Я быстро развернул письмо и прочитал следующее:
"Сударь,
я видел вчера Ваши усилия меня узнать, а Вы должны были заметить, как я старался не быть узнанным.
Вы понимаете, что среди всех унижений, которым мы подвергаемся, самое большое - это, опустившись столь низко, очутиться лицом к лицу с человеком, которого ты встречал в свете.
Я прекинулся больным, чтобы избежать сегодня этого унижения.
Поэтому, сударь, если у Вас осталась какая-то жалость к несчастному, который знает, что не имеет на нее права, не требуйте моего возвращения к Вам на службу, я осмелюсь даже просить Вас о большем: не расспрашивайте сейчас обо мне. В обмен на эту милость, о которой я Вас молю на коленях, даю Вам чесное слово сообщить имя, под которым вы меня встречали, прежде чем Вы покините Тулон. Это имя даст Вам возможность узнать обо мне все, что Вы желаете знать.
Соблаговолите удовлетворить просьбу того, кто не осмеливается рассказать о себе.
Ваш покорный слуга
Габриель Ламбер".
Как адрес, так и письмо были написаны прекраснейшим почерком с наклоном вправо, что указывало на определенную привычку к перу, хотя три орфографические ошибки выдавали отсутствие всякого образования.
Подпись была украшена одним из тех сложных росчерков, какие теперь можно увидеть только у некоторых деревенских нотариусов.
Это была смесь врожденной вульгарности и приобретенной элегантности.
Письмо пока ни о чем не говорило, но обещало, что в будущем я узнаю все, о чем мне хотелось знать. Я почувствовал жалость к этому существу, более возвышенному или, если угодно, более униженному, чем остальные.
Не было ли остатков высокого положения в самом его унижении?
Я решил ответить согласием на его просьбу.
И я сказал надсмотрщику, что совсем не желаю, чтобы мне возвращали Габриеля Ламбера, напротив, прошу избавить меня от присутствия человека, чье лицо мне не нравится.
Больше об этом я не заговаривал и никто другой не обмолвился о нем ни словом.
Я пробыл в Тулоне еще две недели, и все это время лодка и ее экипаж оставались в моем распоряжении.
О своем отъезде я объявил заранее.
Мне хотелось, чтобы новость дошла до Габриеля Ламбера.
Хотелось также посмотреть, вспомнит ли он о данном мне честном слове.
Последний день прошел; ничто не говорило о том, что этот человек расположен сдержать слово. Признаюсь, я уже упрекал себя за доверчивость, однако, прощаясь с гребцами, увидел, как Отмычка бросил взгляд на тот камень, под которым раньше я нашел письмо.
Этот взгляд был таким многозначительным, что я тут же все понял и ответил на него утвердительным знаком.
Затем, когда эти несчастные, огорченные моим отъездом, так как две недели на службе у меня были для них праздником, удалились от дома на веслах, я поднял камень и под ним нашел визитную карточку.
Карточка была написана от руки, но так искусно, что можно было поклясться, будто она была выгравирована.
Я прочитал на ней:
"Виконт Анри де Фаверн".
III
ФОЙЕ ОПЕРЫ
Габриель Ламбер был прав: одно это имя помогло мне вспомнить если не все, то, по крайней мере, часть того, что я хотел знать.
- Ну, конечно же, Анри де Фаверн! - воскликнул я. - Анри де Фаверн, это он! Почему же, черт возьми, я его не узнал?!
По правде говоря, я видел человека, носящего это имя, только два раза, но при обстоятельствах, глубоко запечатлевшихся в моей памяти.
Это произошло на третьем представлении "Роберта-Дьявола". В антракте я прогуливался в фойе Оперы с бароном Оливье д’Орнуа, одним из моих друзей.
В этот вечер мы встретились после его трехлетнего отсутствия.
Выгодные коммерческие дела заставили моего друга уехать на Гваделупу, где его семья имела значительные владения, и только месяц назад он возвратился из колоний.
Я был рад вновь его увидеть, так как раньше мы были очень близки.
Прогуливаясь по фойе, мы дважды повстречались с человеком, который каждый раз смотрел на Оливье с поразившим меня возбуждением.
Когда мы встретились с ним в третий раз, Оливье мне сказал:
- Вы не будете возражать, если мы погуляем в коридоре, а не здесь?
- Конечно, нет, - ответил я ему, - но почему?
- Я сейчас вам скажу, - начал он.
Мы сделали несколько шагов и оказались в коридоре.
- Потому что, - продолжал Оливье, - мы два раза столкнулись с одним человеком.
- Он смотрел на вас как-то странно, я это заметил. Кто же он?
- Я не могу сказать точно, но уверен, что он ищет повода свести со мной счеты, а я не намерен способствовать ему в этом.
- А с каких это пор, мой дорогой Оливье, вы боитесь стычек? Раньше, как мне помнится, у вас была роковая известность человека, который искал их, а не избегал.
- Да, несомненно, я дерусь, когда это нужно, но, вы знаете, нельзя же драться со всеми на свете.
- Понимаю, этот человек - мошенник.
- Я не уверен, но боюсь, что это так.
- В таком случае вы совершенно правы, жизнь - это богатство, которым стоит рисковать лишь ради чего-то равноценного. Тот, кто поступает иначе, остается в дураках.
В эту минуту открылась дверь ложи и хорошенькая молодая женщина сделала рукой кокетливый знак Оливье, пригласив его поговорить с ней.
- Извините, дорогой мой, я должен вас оставить.
- Надолго?
- Нет, погуляйте в коридоре, через десять минут я вернусь к вам.
- Чудесно.
Некоторое время я прохаживался один и оказался в противоположной стороне от того места, где меня оставил Оливье, но вдруг услышал громкий шум и увидел, как другие прогуливающиеся по фойе люди устремились туда, где этот шум возник. Я последовал за ними и увидел Оливье, отделившегося от этой группы и бросившегося ко мне со словами:
- Пошли, дорогой мой, уйдем отсюда.
- Что случилось? - спросил я. - Почему вы так побледнели?
- Случилось то, что я предвидел. Этот человек оскорбил меня, и я должен с ним драться. Пойдемте же поскорее ко мне или к вам, и я вам все расскажу.
Мы стали быстро спускаться по одной из лестниц, а незнакомец шел по другой, прижимая к лицу носовой платок, испачканный кровью.
Оливье столкнулся с ним у двери.
- Не забудьте, сударь, - произнес незнакомец так громко, чтобы его слышали все, - я жду вас завтра в шесть часов в Булонском лесу, в аллее Ла-Мюэт.
- О да, сударь, - откликнулся Оливье, пожав плечами, - как условились.
И он пропустил вперед своего противника; тот вышел, кутаясь в плащ и явно пытаясь произвести впечатление на окружающих.
- О Боже мой, дорогой друг, - сказал я Оливье, - кто этот господин? И вы с таким будете драться?
- Это необходимо, черт возьми! Пусть!
- А почему это нужно?
- Потому что он поднял на меня руку, а я его ударил по лицу тростью.
- Даже так?
- Честное слово! Сцена получилась самая мерзкая, достойная грузчиков, и мне стыдно, но что вы хотите, так уж случилось.
- Но кто этот мужлан, считающий, что, для того чтобы заставить драться людей вроде нас с вами, им следует дать пощечину?
- Кто это? Это господин, называющий себя виконтом Анри де Фаверном.
- Анри де Фаверн? Не знаю такого.
- Я тоже не знаю.
- И что же? Как же вы будете драться с человеком, которого вы не знаете?
- Именно потому, что я его не знаю, я должен с ним драться; вам это кажется странным, не так ли?
- Признаюсь, это так.
- Я сейчас вам все расскажу. Стоит прекрасная погода, и, вместо того чтобы сидеть в четырех стенах, давайте-ка пройдемся до площади Мадлен.
- Куда хотите.