Этому определению слоев относительности наличного бытия в направлении ее увеличения не положена, в принципе, никакая определенная граница. Так, мы можем выделить и такие виды предметов, которые относительны в своем наличном бытии к нормальной человеческой организации, (сюда относятся, например, все содержания естественного мировоззрения человека, вещи визуального восприятия – это луна и солнце на этом небе, а также и все нормальные предметы иллюзии, такие, как удлиненные вертикали квадрата). Мы даже вынуждены двигаться в этом направлении все дальше и дальше. Существуют предметы, которые относительны в своем наличном бытии к определенным расам, и основываются на особых формах постижения содержания мира, внешнего и внутреннего; о них мы узнаем, в особенности, благодаря феноменологии строения языков; равным образом – и структуры переживания, которые, ограничиваясь определенными культурными эпохами, единообразно господствуют над всеми об разами этой эпохи и в них могут быть открыты. В этой связи феноменологическое учение о мировоззрениях, которое Вильгельм Дильтей и его школа с провидческой гениальностью пытались построить в качестве основания всех наук о культуре, на почве феноменологического исследования впервые обретает свой прочный фундамент. Тем же способом возможно выявить и предметы, а также соответствующие им структуры переживаний, которые относительны к мужчине и женщине, внутреннему и внешнему восприятию, как и предметы, относительные к плоти вообще. Ведь в конце концов даже при рассмотрении галлюцинаций мы находим некий предмет, который относителен к одному-единственному индивиду в течение определенного отрезка времени. То, что такой подход необходим и по отношению к ценностям, я показал в другом месте.
Ясно, что эта относительность предметов не имеет ничего общего с тем, что обычно называется "субъективным", а ее исследование – с психологией. Однако последовательность ступеней относительности наличного бытия существует и для предметов внутреннего мира и наблюдения за Я, а также для предметов переживания самого себя и чужого – точно также, как она существует и для предметов внешнего мира и религиозных предметов. (Например, действительное чувство и иллюзорное или галлюцинаторное чувство, воображаемая боль и действительная боль.) Психолог точно также зависит от структуры переживания внутреннего мира, которая свойственна его культурной эпохе, как естествоиспытатель – от аналогичной структуры переживания мира внешнего. Ассоциативная психология XVII и XVIII веков, как и господство механистической метафизики природы суть следствия феноменологически весьма точно фиксируемой структуры переживания мира в эту эпоху, которой соответствует и механически-индивидуалистическое понимание общества и истории этого времени, а также та форма, которую обнаруживает мир религиозных предметов в переживании деистов.
Таким образом, важно, что при построении дисциплины, изучающей структуру относительности наличного бытия предметов, относительность к человеческой организации отнюдь не играет какой-то особой роли, а образует лишь один частный момент. Очевидно, что особенно абсурдным оказывается то учение, которое (как, например, всякий агностицизм, в том числе кантовское учение о "вещи в себе" и формах человеческого созерцания, соответственно, – основывающееся на нем разделение видимости – явления – материи – вещи в себе) ограничивает область познаваемого только предметами, относительными к человеческой организации или же к так называемому трансцендентальному рассудку. От абсолютного предмета, вполне познаваемого в соответствии с его сущностью (здесь мы оставим в стороне вопрос, насколько адекватно познание абсолютных предметов) до предмета галлюцинации простирается обширная иерархия ступеней относительности наличного бытия предметов, которые принадлежат всем материальным предметным областям и разделены различными дистанциями. В этом смысле нет вообще никаких так называемых "границ познания", есть лишь границы познания, которые относительны к определенному виду познания и к определенному множеству носителей актов – причем как предпосылка всегда фигурирует возможность феноменологического раскрытия этого вида познания как такового, а также некое познание, "относительное" уже не в том же самом смысле и не на той же ступени, то есть в конечном счете – абсолютное познание сущностей, конститутивных для носителей актов.
Таким образом, единственное, что "относительно" в строгом смысле этого слова – это не познание, но наличное бытие его предметов и границы познания. Они, а не познание действительно более или менее относительны. Так, безусловно существуют "границы" естественного мировоззрения человека – по его "содержанию". Его предметы, которые мы обозначаем как "окружающий мир" (среду) человека, не содержат, например, никаких лучен, с которыми нас знакомит физика. Поэтому нельзя считать особое содержание этого естественного предметного мира той данностью, которую должна учитывать наука. И "факты" науки – а не только ее "вещи", атомы, ионы, электроны и константы, силы и законы – не содержатся в фактах естественного мировоззрения и их невозможно "абстрагировать" от последних, как это воображал старый эмпиризм. Все это – различные, каждый раз новые "положения вещей", выбор которых из всей совокупности чистых или феноменологических фактов, редуцированных до уровня "положения вещей", происходит по определенным, свойственным соответствующей науке принципам селекции. Эти принципы, конечно, никогда не определяют содержания этих "положений вещей", но, как внутренние законы "наблюдателя", определяют, какие из этих положений вещей становятся фактами той или иной науки; например, какие из относящихся к цветам положений дел становятся фактами физики цветов, какие – фактами физиологии цветов, какие – фактами психологии цветов, а какие фактами истории восприятия цветов. При этом нигде и никогда наука не исходит из, так называемого "ощущения" и не ищет для него причин, но всегда исходит из положения вещей. Ощущения при этом – лишь один из подлежащих научному объяснению фактов. И в столь же малой степени она исходит – как это утверждал старый эмпиризм – из содержания окружающего мира, который, напротив, для биологии целиком и полностью становится "проблемой" и declarandum. Уже потому, что вполне можно объяснить, почему, например, как раз эту вещь оптического восприятия на небе со всеми ее особенными свойствами мы видим как солнце, уже потому ни одно "свойство" этой естественной вещи не может рассматриваться как факт, с помощью которого наука могла бы проводить объяснение, используя его как что-то данное. Наоборот, этот факт она тоже объясняет – причем не иначе, чем она объясняет, например, радугу.
Если бы представители Марбургской школы имели в виду именно это, когда они отвергали содержание естественного мировоззрения, а вместе с ним – и единицы естественного языка (особенности которого, опять-таки, объясняет историческая филология) в качестве резервуара "фактов" науки, то они могли бы быть уверены в моем согласии. Но не зная того, что по ту сторону фактов естественного мировоззрения и фактов, соотносящихся к определенным наукам, есть еще одна сфера чистых фактов, которые в себе образуют хорошо упорядоченную область – а отнюдь не "хаос" или "ощущения" – и по отношению к которым как естественные факты, так и научные факты должны считаться результатом селекции, они полагают, что научный факт "продуцируется" только в ходе исследования как задача, как подлежащее определению "Х", что он есть "конечный пункт" исследования и что все его содержание зависит от функции наполнения, которую для поставленных проблем и вопросов выполняет как бы некий нерасчлененный "хаос". При этом сам источник проблем, конечно, совершенно непостижим – но научный логос являет себя облеченным достоинствами Бога-творца, а принципы и категории, в соответствии с которыми происходит определение "неопределенного", наделение μή όν существованием и его "полагание" (ведь вместе с "определенностью" оно лишено и существования), сами не имеют для себя никакого иного оправдания, кроме того, что в ходе редукции они могут быть обнаружены как "предпосылки" или даже как "основоположения" соответствующей науки.