Гуннхильд сидела, задумавшись, в длинном доме. Хельга уже давно запретила ей садиться на высокое место, так как оно предназначалось для жены хозяина. Так что в этот раз Гуннхильд опустилась в кресло для почетного гостя, стоявшее напротив высокого стула. В открытые двери струились солнечный свет и приятно теплый воздух. Но она ничего этого не замечала. Ей было жаль, что она не может присоединиться к двум служанкам, соскребавшим грязь и сажу с дощатой обшивки стен. Те непрерывно болтали. В разговоре они перекидывались теми же самыми бездумными будничными репликами, повторявшимися из месяца в месяц, из года в год и состоявшими из одних и тех же немногочисленных отрывистых слов, то и дело перемежавшихся взрывами смеха, похожего на куриное кудахтанье. Гуннхильд сама не знала, почему торчит здесь, чувствовала лишь, что пребывание в доме действует на нее, как почесывание воспаленного места.
Со двора вошла Хельга. Она приостановилась, оглядела зал, а затем зашагала к возвышению и остановилась, уперев руки в боки. Гуннхильд взглянула на нее с негодованием. То, что Хельга была на два дюйма выше ростом, ничего не значило. Из-под платка у нее торчали желтые косы. Живот выпирал - она носила ребенка. На лице застыло кислое выражение.
- Опять бездельничаешь, Гуннхильд? - презрительно бросила она. - Ты что, устала?
Девушка выпрямилась и напряглась.
- Нет, - ответила она. - Я думала.
- Ну что ж, у нас в кладовой есть тюк чесаной шерсти. Ты можешь прясть ее и думать.
- Я буду прясть, когда приготовлюсь, - пробормотала Гуннхильд.
- Ты вполне готова. Иди и бери шерсть!
Гуннхильд вскочила, как будто ее подбросило.
- Не разговаривай так со мной! - вспыхнула она. - Я что, рабыня?
- Нет. Рабы работают. А ты сидишь, как свинья в закуте, или мотаешься повсюду, как вонь от навозной кучи по ветру.
- Т-т-ты с-смеешь так разговаривать со мной - с дочерью Эзура Сивобородого?
Хельга промолчала, видимо, она немного заколебалась, и желание непременно взять верх оставило ее. После паузы она вновь заговорила, но уже менее резко:
- О да, ты, конечно, будешь жаловаться ему, когда он вернется домой. Но от меня он узнает правду.
Гуннхильд почувствовала, что берет верх, и, не желая терять преимущество, огрызнулась в ответ:
- Пусть он сам решит, кто из нас прав. А от тебя я больше не потерплю унижения.
С этими словами она вышла из зала. Хельга злобно посмотрела ей вслед.
Во дворе Ингвар и еще несколько мужчин запрягали лошадь в телегу, к которой были прислонены несколько вил и грабель. Они собирались возить скошенное сено. С каким удовольствием она поехала бы вместе с ними!
- Добрый вечер, Гуннхильд Эзурардоттир, - серьезно произнес Ингвар. В отсутствие господина он оставался в Ульвгарде за старшего.
- И тебе добрый вечер, Ингвар Халлфредарсон, - промямлила она в ответ.
- Могу ли я спросить, куда ты направляешься?
- Немного пройтись.
Ингвар поглядел на открытую дверь.
- Я слышал недобрые слова.
Гуннхильд почувствовала, что ее лицо побелело от гнева.
- Нехорошо, когда женщины вот так ссорятся, - гнул свое Ингвар. - Это может привести к смертоубийству среди мужчин.
- Ты что, тоже против меня? - выкрикнула Гуннхильд.
Ингвар протестующе поднял руку:
- Нет, нет. Я просто огорчен. Прогуляйся, остынь. - Он знал, что поблизости нет никаких разбойников, объявленных вне закона, а никто другой не посмеет сделать что-нибудь плохое с дочерью Эзура. - Я попробую поговорить с… с хозяйкой дома. Лучше всего будет, если, когда ты вернешься, вы обе не станете возвращаться к этой ссоре.
Гуннхильд коротко кивнула и проследовала дальше.
Она вся кипела. Сколько еще это будет продолжаться? Может быть, следует попросить отца, чтобы он нашел ей мужа, несмотря на то что она еще молода?
Нет! Оказаться привязанной к крестьянину с руками, на всю жизнь пропахшими хлевом, или к рыбаку, от которого будет разить его уловом, заточить себя в этой земле и никогда не увидеть того, что лежит вне ее, никогда не иметь в своей власти более чем нескольких неопрятных работников? Нет!
Войдя в лес, она несколько успокоилась. Воздух, казалось, был насыщен густой зеленью; временами то тут, то там принималась распевать какая-нибудь запоздалая птица. Сквозь раскидистые лиственные кроны и опушенные сверкающей хвоей ветви сосен проглядывало густо-голубое небо. Красновато-золотые полосы света пролегали почти у самых корней деревьев, прогоняя прочь приземные тени. Лето было в разгаре, и солнце еще не начало прятаться за край мира; оно ходило по небу кругами, поднимаясь от окоема и опускаясь к нему, вечер незаметно переходил в утро, и так повторялось раз за разом. Люди почти не спали, лишь на несколько мгновений смыкали глаза, как будто стремились запастись летней силой жизни к наступлению черной зимы.
На поляне вокруг хижины Сейи ярко зеленела трава, среди которой вспыхивали цветы - фиалки и желтые пятнышки ятрышника. Сама она стояла возле двери. На небрежно собранные волосы она надела травяной венок, на фоне темного платья из грубого сукна выделялось ожерелье из черепов леммингов.
- Войди, - пригласила она. - Я тебя ждала.
Гуннхильд резко остановилась. Она почувствовала, как по ее телу пробежал холодок удивления. В последнее время Сейя казалась более странной, чем когда-либо, она была очень немногословной и часто застывала на месте, не закончив движения, разглядывая нечто невидимое. Она похудела, хотя не казалась больной. Казалось, будто внутренний огонь, тлевший в ней, разгорался все сильнее, питаемый ее плотью - или чем-то еще?
- Правда? - Гуннхильд запнулась. - Я… я уже довольно давно не бывала здесь.
- И никто не был, - откликнулась Сейя. И добавила: - В истинной плоти.
- Что ты имеешь в виду? - Гуннхильд как бы со стороны услышала, что ее голос внезапно ослабел. Готовый выплеснуться гнев отмел в сторону дурные предчувствия. - Я хотела бы прийти, но в последние дни у меня было очень мало свободного времени.
- А у меня его совсем не было. Но войди. Давай поговорим.
Хижина находилась наполовину под землей. Они приподняли юбки и спустились. Гуннхильд села на табурет. Сейя, скрестив ноги, устроилась на полу. Хотя дверь была открыта настежь, вокруг очага, который сегодня только слабо дымился, всегда стоял полумрак. Немногочисленные горшки, миски и предметы кухонной утвари словно пытались спрятаться в тени за ткацким станком. Колдовские предметы, сделанные Сейей за эти годы, - грубо обработанные палки, кости, камни, череп северного оленя, вымазанный давно почерневшей кровью, маленькая глиняная фигурка, которая могла бы быть человеком, богом или троллем, - казалось, наблюдали и прислушивались.
Сейя пропела несколько строф - слишком тихо для того, чтобы Гуннхильд смогла разобрать слова финского языка, - рисуя руками в воздухе при этом какие-то знаки. Стихи то взлетали, то опускались, подобно солнцу в полночь. Гуннхильд почувствовала, как ее кожа покрылась мурашками.
Сейя наклонилась вперед, опершись руками на колени. Она говорила мягко, но ее слова проникали прямо в сердце. Ее глаза мерцали в полумраке, не отрываясь от лица Гуннхильд.
- Ты мой единственный, друг.
Гуннхильд ограничилась довольно сухим ответом:
- Я желаю тебе добра. - И она сама, и ее мечты уже отдалились отсюда. То, что относилось к детству, даже тот день, когда на них напали насильники, - все это порой воспринималось ею как случившееся с кем-то другим. И внезапное пробуждение воспоминаний не доставило ей большого удовольствия.
- Ты хочешь, чтобы я получила свободу?
- Что?
А следующий вопрос заставил ее задрожать.
- Ты поможешь мне вернуться домой, чтобы таким образом самой сделать шаг к величию?
- Но как я могу? - растерянно пробормотала Гуннхильд. - Я не стану предавать моего отца.
- Да какое ему теперь дело до меня? Никакого. И все же он не отправит меня домой. Это слишком хлопотно и не принесет ему никакой выгоды.
- А если бы он позволил тебе уйти, ты все равно не смогла бы одна, пешком пройти через все эти дикие места. Ведь правда?
- Нет, не смогла бы. И все же я преодолела этот путь. Не пешком, нет. По нему прошла моя душа.
- Каким образом? - Гуннхильд затаила дыхание.
- Слушай. Ты знаешь - я говорила тебе, - что на протяжении всех этих лет я очень старалась видеть во сне, что я дома. Меня слишком рано вырвали из моей Саами, от ноай'де - вы называете их колдунами, - которые обучали меня. Я должна была по обрывкам воспоминаний искать мой собственный путь. Песни, которые я складывала, танцы, которые я плясала, палка, которой я била по бревну, вместо бубна, травы, ягоды и грибы, которые я пробовала… - Голос Сейи перешел в неслышное бормотание. - Болезнь… рвота…
Сердце Гуннхильд билось с такой силой, что девушке казалось, будто все ее тело сотрясается.
Спустя недолгое время Сейя вновь посмотрела на нее сухими глазами и сказала очень спокойным голосом:
- В конце концов я нашла то, что нужно. Это боль. Смотри. - Она задрала левый рукав, открыв большой отечный лилово-красный шрам, оставшийся, по-видимому, после сильного ожога. - Боль, соединившись с песней, танцем, барабанным боем, колдовской пищей, выпустила мою душу. Я рухнула во тьму. Но птица полетела прочь отсюда, ласточка, и этой ласточкой была я. Она летела над горами, над лесами, над болотами, над озерной страной, летела быстрее ветра, пока не нашла милые моему сердцу горы Финнмёрка и стойбище людей, пасущих северных оленей.
- О… - Не сошла ли эта женщина с ума? Гуннхильд не могла заставить себя отвести взгляд от ее глаз.