Луи Шадурн - Где рождаются циклоны стр 9.

- Давно вы оттуда уехали?

- Вот уже шесть месяцев. - Вы не знаете о смерти надзирателя X...? Его зарубили саблей... Ж... переведен в летучий отряд... Надзиратель Ф... стрелял в такого-то...

Надзиратель, добрый малый, покачивает головой. Они мирно беседуют, как возвращающиеся из отпуска солдаты или как рабочие, которые принимаются за ра­боту. И надзиратели, и каторжники - одного поля ягода. Нельзя сказать, чтобы беглые были удручены своей неудачей после трех недель "тяжелых работ" в Демфаре. Они рады вернуться назад. Как трудно прочесть что-нибудь на этих бледных лицах.

"Потерянный Ребенок".

Медленно по волнующемуся светло-зеленому, местами желтоватому, морю, с отливающими лиловым цветом по­лосами, мы приближаемся к стране каторги. Каюты превратились в невыносимые бани. Сильный теплый ве­тер дует всю ночь. Я думаю о беглых, для которых солнце взойдет завтра уже над тюрьмою.

На рассвете мы находимся в виду островов Спасения. Это темно-красные острова, с редкими пальмами и кокосовыми деревьями. Дома, выкрашенные охрой, принадлежащие управлению каторги, как, впрочем и все, что здесь находится. К пароходу причаливает лодка, чтобы принять почту; на веслах каторжники, по пояс голые, с татуированным телом.

Они показывают разные мелочи, бутылки, корзинки и выкрикивают с лодки их цену. Жандарм покупает ко­косовый орех с резьбой. И при этом извиняется:

- Двадцать пять су! Это не дорого. Любопытно посмотреть. Ведь это работа каторжника.

Одетые в белое, люди, в шлемах, с орденами, подни­маются на палубу.

Мы только-что обогнули островок "Потерянного Ре­бенка". Это нагромождение красноватых камней, на ко­торых находится маяк. Двум каторжникам поручено следить, чтобы фонарь был постоянно зажжен. Они жи­вут на десяти футах скалы, о которую разбивается бур­ное и теплое море, кишащее акулами. С одной сто­роны перед ними бесконечное желтоватое пространство воды, с другой - узкая полоса земли. Раз в неделю им привозят провизию, после чего лодка уходит. Акулы хорошие сторожа. Эти два человека живут тут одни, с камнями, водой и фонарем маяка, Раз как-то один убил другого. Когда пришла лодка с провизией, то на­шли убийцу, который оставался в продолжение трех дней один с трупом.

III.

ПОЗОРНАЯ КОЛОНИЯ.

Кайена.

Выкрашенная красной охрой казарма среди темной зелени унылого Сеперу. Широкая бухта, в которой можно двигаться только с помощью лота. Густая и желтоватая тина. Беспокойные, палящие лучи солнца, подобные расплавленному свинцу. Растущие полукру­гом по берегу деревья. Светлые дома. Чувствуешь себя отрезанным от остального света, затерянным на­всегда в пустыне, полной горя, позора и лихорадки.

На пристани наигрывает музыка. Целое сборище белых и черных толпится на помосте. От него отде­ляются три негритянки, одетые в красное, желтое и лиловое, с головами, повязанными яркими мадрасскими платками. У них в руках убранные зеленью цветы, похожие на змеиную кожу. Высокий негр, худой и расхлябанный, стоя, играет на трехструнной виолон­чели, ему аккомпанирует корнет-а-пистон и кларнет.

Залитая ослепительным светом, процессия дви­гается, с музыкантами во главе, по каменистым углуб­ленным улицам. Почва повсюду кроваво-красного цвета. Дома по большей части деревянные, вблизи кажутся грязными и отвратительными.

Большая площадь, заросшая буйной раститель­ностью, в которой кишат травяные вши, обсаженная гигантскими пальмами, с длинными белыми стеблями, на конце которых на фоне бледно-голубого, но жар­кого и ослепляющего глаза неба покачиваются букеты зеленых и рыжеватых цветов. Наверху гнездятся "стервятники", которые загаживают землю едким пометом.

Крики, возгласы, речи... речи без конца, преры­ваемые звуками музыки. После речей музыканты до­пивают остатки пунша.

Затем обширные, пустые комнаты колониального дома; зеленоватый лимонад в громадном стакане; по­качивание на качалке; поиски сквозного ветра; окна: без рам, с опущенными жалюзи, сквозь которые, не могут проникнуть смертоносные лучи полуденного солнца. Служанка, уроженка Мартиники, убирает со стола. Ей около тридцати лет. Глаза у нее светло­кофейного цвета; ее сильно курчавые волосы разде­лены пробором с двух сторон и собраны в шишки с воткнутыми в них золотыми булавками, которые поддерживают оранжевый мадрасский платок. Затих шум разговоров, в комнате царят полумрак и тишина, все успокоилось. Это время сиесты. Но большая муха своим жужжанием заставляет вскочить спящего.

Меблированная комната.

В этом городе или, вернее, местечке, где. нет ни одной гостиницы, я нанял комнату у одного сирийца. Эта комната громадная, и вся сквозная, как курятник. В ней три окна, или, выражаясь точнее, три, заменяю­щих окна, больших отверстия.

Две кровати, с красными одеялами и раздвижным пологом от москитов. Но ни одного кресла, которое не было бы качалкой. На вешалке висит портрет маршала Жоффра, писанный масляными красками. Стены оклеены рекламами парфюмерных изделий. На мебели разбросаны пыльные книги: "О проституции в Париже" в двух томах и "История искусств" - Виле. На комоде дребезжат при каждом шаге разнообразные стеклянные вещи, целая горка бокалов, ваз, цветных безделушек (мой хозяин, сириец, торгует всевозмож­ными вещами). При малейшем движении раздается мелодичная музыка - точно звенят хрустальные коло­кольчики.

Моя хозяйка - сборище грязных тряпок, желтое лицо под черным тюрбаном. Болтливая, как неаполи­танка, она так и сыпет непонятными словами; ее окружает куча голых детей, розовых и грязных, на­полняющих дом криком, визгом и шумом возни.

Под моим окном двор с утрамбованной красной землей. Рядом с фонтаном баниан раскинул свои жир­ные листья. Двор с одной стороны ограничен моим домом, с трех других -низкими строениями без окон, с одной дверью или занавеской. Там живут женщины, целое племя негритянок, с атласными грудями и кра­сивыми ногами. Они готовят себе кушанье на дворе, на маленькой жаровне, распространяя чад и вонь. Тут же у фонтана совершают свой туалет и стирают белье. За хижинами восходит солнце и при нежном свете утренней зари я вижу иногда, как одна из этих девушек, стоя перед дверью, раскрывает свой пенюар и медленно, сладострастно приподнимает руками свои тяжелые, бронзового оттенка груди. Она видит меня и смеется.

И утром и вечером идет бесконечная болтовня, слышен смех и споры. После полудня наступает мертвая тишина; иногда из-за опущенной занавески или полу­закрытой двери доносится вздох или стон. Двор похож на громадный котел с застывшей кровью. Стройные пальмы неподвижно вырисовываются на небе цвета цинка; коршун-стервятник, с взброшенными на шее перьями, делает большие круги, потом сразу падает вниз, на какую-то падаль, над которой кружится рой мух.

Иногда вечером приходят мужчины, искатели золота или каучука, в тщательно выутюженных костюмах, в соломенных или мягких фетровых шляпах. Один из них наигрывает на мандолине. От лунного света пальмы и крыши кажутся покрытыми инеем. Другой поет. Это тягучие мелодии, в которых один напев по­вторяется тысячи раз. Огненная муха вспыхивает внезапно, потом гаснет, потом снова зажигается в от­далении, среди лилового сумрака.

И, вдруг, раздается вопль женщины, слышны про­клятья, шум драки, мужской голос, потом еще не­сколько голосов. В одно мгновение двор наполняется развевающимися пенюарами, которые кажутся голубо­ватыми при свете луны. Выскакивают все женщины и кричат резким и глухим голосом.

К ним присоединяются собаки. Но крики женщин громче собачьего лая. Затем наступает тишина. Обра­зуется круг. Между двумя мужчинами происходит схватка. Их тени выделяются на розовой земле. Раз­даются глухие удары, похожие на те, которые слы­шатся, когда булочник месит тесто. "Бац!" наносят дерущиеся пощечины. Какая-то женщина плачет, точно кудахтает. Зрители стоят неподвижно и молчат. Удары следуют один за другим, быстрые и яростные. Про­тивники чуть не ломают один другому ребра, бьют друг друга по лицу, сойдясь почти грудь с грудью и образуя одну темную массу.

Луч лунного света скользит по листьям бананов и озаренный им фонтан светится фосфорическим блеском.

Но вот среди жителей происходит какое-то дви­жение; слышны крики ужаса. Один из противников упал и лежит с поднятыми кверху коленями. Женщины суетятся около него. Они рады возможности охать и причитать. Крики и жалобы снова несутся к звездам. Но вот убитый начинает приходить в себя. Пререкания возобновляются. Они окончатся только на заре. Каждый говорит по-очереди. Я слышу, как чей-то гнусавый голос начинает говорить тоном проповедника: "каждый человек с сердцем..." Какая-то собака с от­чаяния начинает выть. Далеко, далеко, из джунглей, которые кончаются у окраины города, другие звери ей отвечают.

Одиночество.

Голубоватые листья пальм вырисовываются на прозрачной синеве неба, покрытого полосами лиловых, с красноватым оттенком, облаков. Я стою на углу улицы. Над озаренными красным светом домами, точно залив из золота и меди, окаймленный темными тучами и, как раз в освещенном месте, слегка колеблемые ветром пальмы.

Я поворачиваюсь. В конце, окаймленной стенами и зеленью, улицы, красноватой в тех местах, где падает тень, на оранжевом пространстве выделяется черно­синяя полоса моря.