Луи Шадурн - Где рождаются циклоны стр 8.

Где вы, благородные мечты о слиянии всех рас о человечестве, вопреки границам и морям соединив­шимся, наконец, в одну семью, об участии в общей ра­боте всей той энергии, того энтузиазма, тех жизнен­ных соков, которые таятся под желтой, белой и черной оболочкой?

Куда исчезли вы, мечтания давно прошедшего о вселенной, где все земные силы претворятся в одну любовь?

Я улыбаюсь, вспоминая мои иллюзии.

Книга, которую я читаю - сочинения Уэльса - уве­личивает еще во мне чувство горечи. Перед моими глазами следующие строки:

"Мне пришлось пробыть некоторое время в Лон­доне, во время невыносимой жары, чтобы присутство­вать на конгрессе народов, который в высшей степени разочаровал меня. Я не знаю теперь, почему я был так разочарован и не явилось-ли это впечатление след­ствием переутомления и желания в короткий срок изу­чить слишком сложные вопросы. Но я знаю одно, что мною овладело нечто вроде отчаяния, когда я слу­шал пошлости белых, изворотливые, но детские речи спокойных индусов и шумную и высокопарную реторику черных. Я не различал уже больше тех ростков, которые могли бы послужить началом осуществления великолепных проектов, а видел только тщеславие, за­висть и эгоизм, так явно и жестоко выступавшие на­ружу, благодаря контрасту альтруистических деклара­ций. Наличие предрассудков и накопление обширных частных интересов, не желавших считаться с вопросом о расах, делало это предприятие прямо безнадежным. На этой конференции у нас не было совершенно об­щих интересов, не было внесено ни одного предложе­ния, которое могло бы нас объединить. И все это так походило на блеяние, на склоне холма..."

Раса!.. Я наблюдаю, вокруг себя, под этим, давящим как свинец, небом, замечательные результаты скреще­ния белой, черной и краснокожей рас, - полу-белых, полу-черных и полу-индейцев; скопление мулатов и метисов в этой громадной тропической теплице; броже­ние всех этих людей смешанной крови, целую гамму различных оттенков кожи, всю эту человеческую фауну которая мешалась и перемешивалась в продолжение ве­ков, в которую входят караибы, испанцы, африканские негры, индусы, краснокожие. И я чувствую тогда ре­альную сущность этого слова. И от всех этих скреще­ний, начиная с того времени, когда голландские и испанские пираты соблазняли девушек с островов, вышли только пораженные поколения, пораженные ум­ственным и духовным бесплодием.

Здешние мужчины не обладают ни энергией евро­пейцев, ни утонченностью востока, ни жизненной силой африканцев. Это уже не те большие дети, кроткие и вместе с тем жестокие, как, например, сенегальцы. Это отбросы человечества, у которых слишком многочислен­ные скрещивания истощили кровь, легко воспринимаю­щие пороки и недостатки нашей цивилизации, но не­способные совершить ничего великого. Танцовать под звуки там-тама, наряжаться, собирать бананы и коко­совые орехи, говорить о политике - вот занятия, кото­рые им приходятся по душе.

Женщины, пылкие в любви и склонные к спиртным напиткам, болтают, спорят и еще больше, чем мужчины, увлекаются политической борьбой.

Это вакханки всеобщего голосования, всегда гото­вые растерзать какого-нибудь кандидата или извести его своими ласками. Вся наша европейская идеология звенит у них в голове, как бубенчик, наполняя ее смутным шумом. Но инстинкт у них дикий, желания и ненависть горячие, а рука всегда готова нанести удар или подсыпать яд.

Отдаленные колонии, захолустные провинции, где царит такое удивительное сочетание традиций, колдов­ства и начальной школы; народ детски простой и угрюмый, дикий и пугливый, склонный к хвастовству и болтливости, ленивый и жадный; города, где царят ложь, притворство и донос; затерянные среди джунглей селения, где декларацию прав человека и гражданина провозглашают под звуки там-тама...

И кроме всего этого тропическая природа, неистощи­мая, дикая, и смертоносная.

А все-таки!

Мне вспоминается доктор, также темнокожий, окончив­ший образование во Франции и отличившийся во время войны, как хирург, а затем вернувшийся в эти отда­ленные страны, которые он сам называл "землей смерти". Я вспоминаю наши бесконечные разговоры на веранде госпиталя, крепкое пожатие его руки, его полные силы горечи слова, его предвидение и понимание сути вещей. Припоминаю также, как он грустил, видя пороки своего народа. Его самолюбие страдало от этого, так как он сам вывел себя в люди и мог считать себя равным каждому белому. Да, я помню все это, и эти образы сильнее предрассудков, сильнее даже грубой и вызывающей разочарование действительности. И до сих пор я чувствую еще братское пожатие этой сильной руки в момент моего отъезда.

Суринам.

С койки виден кусок черного, глянцевитого ночного неба; дома, освещенные фантастическим светом фонарей. Мы тихо скользим по воде, окружающей пароход темной, тяжелой массой. Это Суринам на американском мате­рике. При наступлении дня мы сходим на берег. Дома в колонии белые, зеленые, серые; кругом пальмы. Повсюду голландский комфорт. На вытянувшихся пря­мыми линиями улицах порядок и чистота. На набережной нагромождены, фрукты: целые пирамиды бананов, коко­совых орехов, манговых плодов. Мелькают мадрасские платки и пенюары с разводами. Вот громадная негри­тянка, по крайней мере в два метра в окружности; це­лая башня из черного дерева. Женщины просят, чтобы я их сфотографировал. "И меня, и меня!" - говорят они. Одна из них бормочет что-то на ужасном англий­ском языке. Черные зрители смеются.

Старый индус, с бородой до колен, наполовину белой, наполовину красной из-за бетеля, которым она окрашена, вшивый и оборванный, проходит по набережной совсем близко от меня. Инстинктивно я приготовляю мой кодак. Но вслед за этим меня берет сомнение. Мне кажется, что этим я обижу его. Я слежу за ним взглядом.

Странное существо. Он кажется обладающим какой-то могущественной силой. Может быть это заклинатель.

Я расспрашиваю. Кто-то объясняет мне, что этот, похожий на нищего, старик, - главный брамин в колонии Парамарибо. Это перекресток, где сталкиваются народы со всего света. Голландцы ведут здесь веселую жизнь.

После торговых дел в течение дня, на залитых ослепляющим светом пристанях, в душных магазинах, из которых вентилятор вытягивает влажный воздух, пропитанный тяжелым и острым запахом пряностей, все бросаются в мюзик-холль. Кто только не бывает там: индусы, китайцы, негры, мулаты, малайцы, европейцы всех оттенков и всевозможного сложения, невозмутимые или живые, с глазами, в которых горит желание жен­щин и алкоголя, с беззубым ртом и толстыми губами; раздаются крики браво, слышно притаптыванье ног в такт музыке, черный оркестр усиленно наигрывает то весело, то яростно; на ярко освещенной сцене старая певица из Кубы, в осыпанном блестками розовом с голубым платье, смуглая, черноволосая, с крючковатым носом и с огромными золотыми кольцами в ушах, кру­жась в "хоте", с откровенными жестами, делает глазки направо и налево, возбуждая желание толпы, жела­ния, которые светятся и в узких глазах азиатов, и в кружках от лото негров, и в налитых кровью гла­зах белых. В Парамарибо есть каучук, розовое дерево и золото в славных звонких гульденах; здесь можно кутить, курить опиум, видеть жрецов Шивы и беглых каторжников, которые помнят еще осаду Севастополя.

Мы идем вниз по желтой реке. Берега покрыты зарос­лями, начиная от уровня воды и дальше до бесконеч­ности.

Целый мир почти без всяких красок. Желтовато- зеленое, бледное море, маслянистая поверхность которого блестит под лучами подернутого легкой дымкой солнца. Серое небо, с похожими на клочья ваты облаками, сквозь которые проникает палящий свет. Когда ветер прекра­щается, лицо и платье становятся липкими от теплой сырости.

Затем лоцман нас покидает и уезжает в лодке к маленькому пароходу, окрашенному в красный и белый цвет, на котором написано черными буквами: "Surinam River": единственное красочное пятно среди этой серой безбрежности.

Беглые.

Наступает время их утренней прогулки на перед­ней палубе. У одного на голове берег, сам он до пояса голый, на плечи накинута куртка, штаны из грубой холстины. Другой, высокий, с болезненным видом, одет в кафтан из желто-серой бумажной материи; без шляпы; кажется истощенным, грустным и нервным. Третий, бледный, очень худой, с черными глазами и черной бородой, в какой-то странной высокой шапке из жест­кого полотна, лихо надвинутой набекрень.

Надзиратель разрешил мне подойти к каторжникам, чтобы снять с них фотографию. Я угощаю их папи­росами. Смуглый сейчас же принял подходящую позу, упершись рукой в бок. Высокий стоял с высоко под­нятой головой. Один из надзирателей пожелал также быть сфотографированным.

Тяжело глядеть в глаза людям, на которых обру­шилось большое несчастье или неумолимая кара. Бывают богачи, которые не могут дать милостыни без того, чтобы не покраснеть.

Мы разговариваем совершенно просто, но крайней мере они.

Я спрашиваю:

- Это англичане вас поймали?

- Да, нас было десять на одной лодке. Море вы­бросило нас на берег. Мы не знали, куда попали. Целую ночь мы должны были удерживать лодку руками, чтобы она не разбилась о камни. На рассвете мы уми­рали от усталости. Нас осталось трое. Остальные ушли. Может быть они доберутся до Венецуэлы.

- Если не умрут с голоду во время пути, - добавил философским тоном каторжник с каштановой бородкой.

Затем они стали говорить с надзирателем, возвра­щавшимся из отпуска. Они сообщали ему новости про каторгу.