Окна кабинета начальницы выходили на круглый клочок земли, который когда-то был предназначен для 140-метровой пятиярусной колокольни, первоначально входящей в проект Бартоломео Растрелли, но так и оставшейся непостроенной. Она не только должна была служить парадным входом в монастырь, но могла стать и самым высоким зданием в Санкт-Петербурге, а может, даже и во всей Европе. Елизавета Александровна неоднократно озвучивала свою надежду возобновить строение барочной колокольни, но все ее старания были вежливо отвергнуты в императорской Комиссии о каменном строении.
– Вы меня искали, Елизавета Александровна?
– Заходите, присаживайтесь, Александра Алексеевна. Вы знакомы с Михаилом Афанасьевичем? – спросила начальница деловым тоном.
Александра посмотрела на мужчину, стоящего возле письменного стола.
– Да, конечно, – ответила она.
– Михаил Афанасьевич желает с Вами поговорить.
– Я в его распоряжении.
– Я Вас оставлю на несколько минут.
Начальница вышла.
Графу Михаилу Афанасьевичу Чернышеву было слегка за пятьдесят, но его любознательные, чистые и молодые глаза и резвая походка придавали ему вид человека, не достигшего еще и сорока. Он был чрезвычайно вежлив и совестлив со всеми, избегал чиновнического тона и вообще пользовался симпатией и учительниц, и самих смолянок, когда заходил в институт. Он порой даже был стеснителен, скорее, из-за своего выпячивающегося брюшка и двойного подбородка.
– Александра Алексеевна, – Чернышев пригладил свои пышные бакенбарды и сел за стол, задерживая взгляд на приятной фигуре учительницы. – Вы меня знаете, Александра Алексеевна. Я человек достаточно прямолинейный и даже в какие-то моменты простодушный. Что, конечно, может быть, не всегда хорошо. И, вообще, я стараюсь не интересоваться тем, что меня не касается.
– Михаил Афанасьевич, вы так загадочно говорите, что даже дельфийскую сивиллу, по сравнению с вами, можно понять с первого слога.
Александра так радушно улыбнулась, так ярко засияли ее голубые глаза, что у Чернышева в горле образовался комок.
– Спасибо, Александра Алексеевна. Спасибо за это смешное и удачное сравнение. Я… я просто хотел Вас осведомить, что… ну, Вы, наверное, сами заметили, что наше общество принимает все более и более… то есть оно, так сказать, обороняется, да, это правильное слово, обороняется в связи с событиями во Франции.
– Да, я понимаю, о чем Вы говорите.
– Как Вы знаете, государство наше стало строго относиться к некоторым явлениям в нашем обществе, следовательно, некоторые порядки, как вы заметили, должны быть регламентированы.
– Да, конечно.
– Например, обращение к государю или… или корреспонденция. Корреспонденция из-за рубежа, точнее. Она должна быть перлюстрирована. Я лично не согласен с этими мерами, но таково решение нашего государства.
– Я все это прекрасно понимаю, Ваше Сиятельство. Но при чем здесь я? Мне из-за рубежа никто не пишет.
Она вновь улыбнулась.
– О? – Чернышев задумался, и, почувствовав, что слишком целеустремленно смотрит на Александру, сразу опустил голову, стараясь найти что-нибудь на столе. – Я… ну, да. Да. Дело в том, Александра Алексеевна, что… что меня попросили с Вами поговорить. Вы понимаете, да? Ой, мне так неудобно. Простите меня, ради бога.
– Что случилось, Михаил Афанасьевич? – взволновано поинтересовалась Александра.
Видя, как от волнения поднималась ее грудь под белой льняной блузкой, Чернышев смутился и повернулся к окну.
– У Тайной экспедиции, Александра Алексеевна, есть к Вам пара вопросов, вопросов по поводу одного письма, Вам адресованного. Письма, Вам написанного из-за рубежа.
– Из-за рубежа! Кем?
– Тут ничего страшного нет, просто…
– О чем идет речь, Михаил Афанасьевич? Что это за письмо? Кто его написал?
– Я сам ничего не понимаю. Я не понимаю, почему надо было его перлюстрировать. Ведь письмо написано из Священной Римской империи. Это же Габсбурги, наши союзники.
– Из Священной Римской империи?
Чернышев достал письмо из мундира.
– Более того, из Дукса, в Богемии. Из замка графа Иосифа Карла фон Вальдштейна.
– Кого?
– Вы с ним незнакомы?
– Нет.
– Как? Вы к нему не имеете никакого отношения?
– Нет, Михаил Афанасьевич. Я даже не знаю, кто он такой. Клянусь Вам!
По ее чистым, искренне взволнованным глазам Чернышев понял, что на самом деле она не знает Вальдштейна.
– Граф Вальдштейн – камергер римского императора.
– Что! – Александра приятно удивилась, рукой прикрывая свой разинутый рот.
– Видите, Александра Алексеевна, если бы письмо было написано самим графом Вальдштейном, скорее всего, господа в Экспедиции его бы не открыли. Но у них возникло подозрение, когда они заметили, что ваш адрес, так же как и обратный адрес, написан по-французски. А все французское, как вы знаете, сегодня вызывает подозрение, и не только в России. Почему же не по-немецки, подумали они? Почему граф Вальдштейн, зная, что происходит в Европе, будет писать в Россию по-французски?
Чернышев дал Александре конверт:
de Château du comte Joseph Karl Emmanuel de Waldstein
Dux, Bohême
Saint Empire romain germanique
pour Madam Alexandra Alexeevna Snejinskaya
Institut Smolnyi
Saint-Pétersbourg, Russie
– Да, Вы правы, Михаил Афанасьевич. Все написано по-французски.
– И когда они увидели французский текст, они… ну…
– Да, я понимаю, Михаил Афанасьевич.
Александра достала письмо из конверта.
– Слава богу, письмо не имеет, как мне сказали господа, никакого политического характера, – с облегчением вздохнул Чернышев, изучая обеспокоенные глаза Александры.
Александра бегло пробежала по трем листам.
– Да, странно, тут все по-французски.
Когда она дошла до последних строк и ее глаза остановились на имени отправителя, Чернышев заметил, что она покраснела и задержала дыхание, и веки сначала закрылись, а потом широко открылись.
– Александра Алексеевна, – сказал наконец Чернышев четко, сосредоточено, стараясь не подпадать под влияние бесподобной красоты сидящей напротив женщины, – я не хочу, чтобы Вас больше беспокоили.
– Спасибо, Михаил Афанасьевич.
– Можно тогда я Вам задам один вопрос? Клянусь богом, я не читал это письмо.
Александра улавливала каждое движение его глаз.
– Я слушаю.
– Александра Алексеевна?
– Да?
– Когда Вы в последний раз видели человека, который написал Вам это письмо?
Александра опять взглянула на имя отправителя.
– Давно, Михаил Афанасьевич. Очень давно.
– А подробнее?
– Как минимум пятнадцать лет назад.
– Вы уверены?
– Да, я уверена.
Возникла длинная пауза.
– Спасибо, Александра Алексеевна.
– Если у Вас больше нет вопросов, я…
– Да, да, конечно.
Она встала и направилась к выходу.
– Постойте! Пожалуйста, подождите! Секундочку!
Он вскочил со стула и кинулся за ней, чуть не падая, скользнув по паркету.
– Да, Михаил Афанасьевич?
– Простите меня, Александра! Простите, ради бога! – лицо у Чернышева потемнело от стыда и конфуза. – Я Вас умоляю, простите меня!
Он взял и расцеловал ее руку.
– Что с Вами?
– Простите меня, старого, глупого, ревнивого до мозга костей.
– Михаил Афанасьевич!
– Знайте только одно, Александра Алексеевна, – он выпрямил спину и стал стройно, как сторож. – Знайте, что… что предложение мое остается в силе.
– Миха…
– Знайте, что я буду Вам делать это предложение до бесконечности, если понадобится. До бесконечности! Знайте, что, – глаза его плавали в бездонном отчаянии, – что я служу только Вам, только Вам, что я Ваш вечный… жрец.
Александра улыбнулась беспечно, даже победоносно.
– Я Вам благодарна, Михаил Афанасьевич. Но, как я Вам уже не раз объясняла, я жрица Афины, богини знаний, искусств и мудрости, а не богини Геры.
– Да, конечно, – горько вздохнул Чернышев. – Конечно, Александра Алексеевна.
Он открыл дверь, высунул голову и, убедившись, что их никто не подслушивал, отпустил учительницу.
Вечером у себя в комнате Александра села за туалетный столик и положила конверт возле портретиков своих родителей, между которыми золотился маленький образ. За окном на лужайке темнело, но небосвод оставался серым. Она зажгла свечу, расстегнула блузку и распустила свои длинные светлые волосы. Желтый воск начинал таять и медленно капать на медный шандал. Вытирая с губ помаду, она подвинула свечу поближе к зеркалу. Она хотела осветить не свое лицо, а само зеркало, само стекло – ту аморфную, прозрачную материю, которая, отражая свет, отражает все остальное. Ведь что-то должно впитывать в себя мир, чтобы потом передавать его. И что бы был человек, если бы не зеркало? Один только инстинкт, одни нервы.
Затем она прочла письмо:
"3 июня 1798 г.
Сударыня, позвольте на минуту вновь привлечь Ваше внимание, на этот раз, однако, не разрисовывая узоры желанного будущего, а подводя итоги пройденного пути.
Хвастливый человек – несчастный человек. Тщеславный человек – пустой человек.
Если взглянуть на латинское слово "vanitas", мы увидим корень "vanus" – пустота. Если верить латинской поговорке "Vanitas Vanitatum et omnia vanitas", то получается, что наше существование протекает в полном вакууме, что наше существование само по себе не имеет никакого содержания.