– Очень лирично, мессер Дзагури, – отметил Гримани. – Браво.
– Мне больно на это смотреть, – продолжал Дзагури. – Понимаешь, Джакомо!
– Не смотри тогда, – сухо ответил Казанова.
Дзагури встал и ушел в соседнюю комнату.
– Так у Вас есть пятнадцать цехинов? – спросил банкомет.
– Да. Они у меня есть.
– Покажите, пожалуйста, – Гримани изучал смятенные глаза своего соперника.
– Сейчас.
Казанова стал шарить по карманам жакета, и Гримани понял, что в них ничего не было.
– Если у Вас их нет…
– Они у меня есть! – озлобился Казанова.
Он пощупал свои панталоны.
– Если Вы ищете Ваши тикалы, я Вам хочу напомнить, что Вы их мне проиграли в позапрошлый раз.
– Баста, Джакомо, – сдержано проговорил взволнованный старик Молин. – Баста.
– Может быть, на самом деле баста? – предложил Гримани.
– Нет, – сквозь зубы процедил Казанова.
– А чем тогда вы собираетесь понтировать?
Казанова взглянул на всех гостей вокруг стола. Толпа копошилась. Зал был пропитан запахами сгоревшего воска и слащавостью глинтвейна.
– Нана! – громко произнес понтер. – Подойди на секундочку, пожалуйста.
Нана вышла из толпы, не понимая, зачем ее зовут.
– Вы меня звали, мессер Казанова?
Казанова посмотрел в ее тоскливые изумрудные глаза.
– Друг мой, выручи меня на этот раз. Клянусь, если проиграю, расплачусь, – он сказал нежно, но отчаянно.
– Но у меня же нет таких денег, мессер Казанова.
Казанова взглянул на Гримани, который, любуясь великолепным декольте и нежной кожей молодой куртизанки, кончиком языка проводил по своей нижней губе.
– Я думаю, что мессера Гримани устроят и другие виды платежа, да?
Гримани знал, что он мог иметь Нану и за меньшую сумму, как минимум в два раза меньше, если даже не в три, поскольку Нана недавно появилась на рынке. Но эти восемь-девять-десять цехинов, которые он бы сэкономил, для него не имели никакого значения. Более того, ему понравилась эта неожиданная ставка.
– Вы совершенно правы, мессер Казанова. Мой банк весьма покладист. И вообще, у меня есть свойство быть очень гибким человеком.
– Что! – ужаснулась Нана.
– Нана, послушай меня, – уговаривал ее Казанова, ласково взяв ее руку. – Мессер Гримани вполне благородный и корректный господин, и никогда не выйдет за рамки приличия, и никогда не позволит себе оскорбить чужое достоинство. Я правильно говорю, мессер Гримани?
– Совершенно правильно, – Гримани с нетерпением вытирал свой влажный рот.
– Если я проиграю, я тебе все верну, Нан. И сделаю то, что ты меня тогда просила. Клянусь, моя милая.
Поглядывая на Гримани, у Наны сжалось тело.
– Но, мессер Казанова, я не…
– Я тебя очень прошу. Я тебя умоляю, мой друг, – сказал он кротко, целуя ей руку.
Нана вновь посмотрела на старого сластолюбивого Гримани, чьи глаза пожирали ее с ног до головы.
– Я… ну…
Она наклонилась и прошептала Казанове что-то на ухо.
– Конечно, мой ангел, конечно! – ответил он.
– Хорошо, – тихо вымолвила она, потупив глаза. – Я Вам помогу.
Гримани широко улыбнулся.
– Будучи просвещенным монархистом, вы несомненно поставите мадмуазель на короля? – спросил он с пикантной иронией. – Или, лучше сказать, посадите?
– Вы ошибаетесь. Сегодня моя карта – десятка.
Гримани стасовал карты и стал метать. Справа лег валет, слева девятка; справа туз, слева шестерка; справа пятерка, слева тройка; справа семерка, слева семерка; справа туз, слева восьмерка; справа пятерка, слева валет; справа десятка, слева король.
Гости ахнули.
– Хмм, – Гримани задумался. – Кажется, Вам нельзя было предавать Ваши идеалы.
Казанова посмотрел на Нану.
– Ave, Caesar, morituri te salutant , – вздохнула она.
8
– Amore. Amore mio. Chi è il mio dolce e tenero lupacchiotto?
Нежный, ребяческий голос Франчески тихо разбудил Казанову после глубокого сна. Она крепко обняла его, прижимаясь щекой к его груди, переплетая свои ноги с его ногами.
– Как ты спал, мой любименький?
Голова у Казановы была чугунная, и серый мерклый свет, вкрадывающийся в комнату сквозь обветшалые поломанные ставни, только усугублял эту тяжесть.
– Неважно.
– Тебе что-то снилось? Что-то плохое?
Он ласково приподнял ее голову и посмотрел на ее милое, доброе, заботливое личико. Оно было не таким молодым, утонченным и прекрасным, как лицо Александры, не таким загадочным и пленительным. Ее кожа была не такой шелковистой, ее грудь была… да груди вообще не было. Зато черные глаза Франчески были заворожены – непрерывно и неуклонно с первого дня их знакомства – только одним объектом: Джакомо Казановой. И это для него было самое важное.
– Ничего особенного. Просто как-то муторно на душе.
– Давай я тебе вчерашнего бульончика подогрею. Мария уже на кухне камин топит. Чувствуешь, как тепло?
– Лучше сбегай к Альберто и купи свежий багет с маслом. Я пока поработаю.
Франческа встала, оделась и полезла в карман жакета Казановы.
– Ой! Тут ничего нет.
– А, да. Посмотри тогда в вазе на книжной полке.
Она залезла на стул и сняла вазу.
– Тут цехин и восемнадцать лир, Джакомо. Это наши последние деньги? – она игриво и добродушно улыбнулась, скрывая свое волнение об их прогрессирующих финансовых невзгодах.
– В общей сумме – это сорок лир. Нам это хватит до конца месяца. А первого февраля я получу шестерку.
– Но мы же еще должны два цехина хозяину, – Франческа сказала почтительно, даже с неким пиететом. – Помнишь? Он нам уступил в январе.
– Не волнуйся, Кекка. Нам хватит.
– Хорошо. Как скажешь, – она испустила легкий вздох на пороге. – Лишь бы у тебя было хорошее настроение.
Казанова еще повалялся, потом одел свой шерстяной халат и открыл окна, чтобы раздвинуть ставни. Твердое, белое, массивное небо низко дышало над красно-коричневой черепицей. Кампанила Сан-Марко возвышалась вдали над спящим городом. С четвертого этажа он видел, как Франческа в своем потрепанном синем пальтишке целенаправленно шла к пекарне на кампо Заниполо. Над спальней, на чердаке, мать Франчески возилась в своем курятнике, извлекая из-под кудахтающих птиц свежие яйца. Перед его окном, на другой стороне неширокой калле Барбариа делле Толе, распахнулись ставни.
– Здравствуйте, синьора Бускини! – крикнула соседка.
Мать Франчески высунулась из окна.
– Доброе утро, синьора Лорензон. Сколько Вам надо сегодня?
– Пожалуй, мне понадобятся четыре.
– Хорошо. Вот три у меня уже есть. Сейчас и четвертое Вам достану. Заходите.
– Нет, не могу. Захворала маленько.
– Тогда подождем Франческу. Она вот-вот вернется и отнесет их вам.
– Очень вам благодарна.
Казанова сел за свой письменный стол. На нем лежало так много разбросанных бумаг, книг, тетрадей и памфлетов, что он не знал, за что взяться. И вообще, он уже пришел к выводу, что пора было прекратить надеяться на литературную славу, не говоря уж о коммерческом успехе, ибо за тридцать лет творчества ни одно из его десяти произведений не получило признания среди литераторов и драматургов или даже среди обыкновенных читателей. А его журнал "Вестник Талии", публиковавшийся на французском языке с целью продвигать французскую комедию в Венеции, даже рассматривался как эстетическое предательство родины. Может быть, только один его труд "Размышления над похвальными письмами господину Вольтеру" когда-то имел какой-то резонанс и принес автору благодарность от дожа Реньера, но исключительно от дожа Реньера, и то лишь потому, что книга была посвящена ему.
Казанова долго и тяжело смотрел на бардак на столе и чувствовал безнадежное опустошение. Рука его еще автоматически тянулась к перу, но идей никаких не было. Даже не было никаких свежих наблюдений, из которых можно было бы сочинить рассказик, или исторический очерк, или просто комментарий на какую-нибудь злободневную тему.
Он взял лист бумаги, макнул перо в чернильницу и черкнул пару слов, пытаясь построить из них цепочку мыслей, или вопросов, или образов. Слово порождало слово, потом предложение, потом даже целый абзац. Звучало хорошо. Читалось плавно. Словечки были острые. Но что он хотел сказать – он сам не знал. После всего оставались лишь одни слова – без замысла и содержания.
Он встал и задумчиво приблизился к библиотеке, вокруг которой стояли колонны книг, не нашедших места на полках. Что-то его увлекло, он вдруг начал рыться на полках, неистово перелистывая, отодвигая и сбрасывая на пол книги и папки, жадно вырывая из них страницы. С яростью он копался глубже и глубже, разрушая аккуратно сложенные Франческой стопки, опрокидывая целую полку, до тех пор пока полсотни томов не лежали посередине комнаты. "Нет, не тут!" – он что-то вспомнил. Он бросился к столу и достал из-под него стопку толстых, пыльных книг. Кладя их на стол, он открыл самую толстую из них, "О граде Божьем" Августина Блаженного, изданную в Падуе в начале века, и перелистал страницы, пока не добрался до середины книги. Там был отдельный свернутый пергамент, не принадлежавший общему изданию. Он развернул его и прочел текст, написанный неразборчивым почерком его любимого поэта, наставника и идола юности:
"Посвящается Джакомо Казанове в его день рождения: