4
Но мысль о поездке Павленко во второй эшелон, в Горький, "с целью написания повести" (мне уже мерещилась такая строка в командировочном предписании) не давала покоя.
Однако случилось невероятное. Шли дни, а редактор и не вспоминал о своем строгом приказе касательно муз. Все-таки гром пушек не очень благоприятствовал серьезным литературным планам. на дворе стоял жестокий ноябрь. Приближался кризис Московского сражения. Неподалеку от "Правды" улицы были перекрыты противотанковыми надолбами и ежами. В здании театра народного творчества, где в стародавние времена находился цирк братьев Никитиных, а теперь Театр сатиры, вдруг открылся, но и быстро закрылся какой-то странный мюзик-холл.
Однажды мы поехали с Павленко в Панфиловскую дивизию. Наша видавшая виды машина тарахтела по Волоколамскому шоссе. Обстановка на фронте менялась каждый день и час. Точного расположения КП полков дивизии я не знал. Редкие регулировщики неопределенно махали рукой куда-то вперед.
Мы свернули на проселок где-то между тридцатым и сороковым километрами пути, проехали метров шестьсот, остановились, вышли из машины.
По обе стороны дороги в глубине леса шла пальба. Оглушительно хлопали мины - сначала вроде бы бульканье жидкости из опрокинутого графина, потом тяжелое шуршание и, наконец, треск. Мы сели в "эмку", протянули еще метров двести вперед, и тут слева, из-за низкого кустарника, обдутого до черноты ветром, выскочили трое наших бойцов с винтовками и опаленными лицами. Они что-то кричали нам. За шумом машины нельзя было разобрать ни слова, но мы оба прочли их вполне знакомые возгласы с губ и остановились.
- Куда вы, так вашу и так! Там же немцы! Бой мы вели...
Одним словом, пошла сцена из будущего фильма "Живые и мертвые", где с удивительной точностью показано фронтовое шоссе, но то, по которому ехали мы, а другое, еще летнее, и сцена, которая до мелочей совпадает с тем, что произошло тогда с нами и происходило не раз с другими военными корреспондентами, когда они блуждали в изменчивой полосе фронта.
Водитель ни о чем не спрашивал. Машина резко развернулась. Мы посадили в нее бойцов, через километр по их знаку остановились. Это были ребята из взвода пешей разведки кавалерийской бригады Доватора. Машину мы загнали на полянку неподалеку от дороги, замаскировали сосновым лапником, а сами по тропке пошли к конникам...
Павленко жадно говорил с людьми, раздарил все свои трубки, числом пять, - он их всегда возил с собой.
- Не пришлось мне тебя вынести с поля боя, - сказал я Павленко, когда мы ночью катили в Москву. - Но вынес бы. Не сомневайся.
- Не сомневаюсь, - сморщил нос Павленко, - я тебе нужен для повести.
И замолчал. Только у самой редакции, выходя из машины, потрогал дужки очков, кашлянул и негромко произнес: "Да, выручили нас ребята. А мы даже фамилий их не спросили. Не знаем, кому свечки ставить".
Вернулись в редакцию поздно. Настроение не баловало. Еще бы - под самой столицей чуть-чуть не угодили к противнику. И дело тут было не в страхе. У нас в редакции, по-моему, никто не боялся опасностей. Во всяком случае, никто не дал повода подозревать себя в трусости. О смерти не думали. Мы с Павленко ни единого раза за все наше общее житье-бытье не говорили о ней. И в этом не было молчаливого уговора, нарочитости.
Он был старым солдатом, прошел финскую, натерпелся там вволю, погибал и не погиб. А сейчас творилось такое, что собственную жизнь уже никак нельзя было отделить от общей судьбы. Да и темп редакционной работы, вечная гонка, напряжение не оставляли времени ни для чего другого, кроме как для спиртишки или зеленого тархуна в ночную пору, когда душа только и жаждала разрядки, острого слова, короткого сна, обрываемого сигналом воздушной тревоги.
Сказать по правде, боялись одного: редактора. За провинности подлинные и мнимые он наказывал жестоко. Как? Сутки, двое, трое не вызывал к себе, не давал срочных заданий. Вот и все. Работа, конечно, не иссякала. Но ты понимал: делаешь что-то не то, не главное, не то, что идет в номер, срочно, когда нетерпеливо звонят из типографии, ждут твоего материала, когда товарищи заглядывают через плечо: "Ну, что ты там нацарапал?", когда потом на короткой летучке ты слышишь сдержанную похвалу и делаешь вид, что тебя она не касается.
В дни остракизма все это исчезало. Нарушалась твоя причастность к большому делу. Вот тогда-то тебя охватывала тоска, одиночество. Ты острил, посмеивался над причудами главного, обзывал его по-всякому в разговорах с приятелями. Они тебя, конечно, поддерживали, но радости по было. Наконец открывалась дверь твоей комнаты, и Таня Боброва, секретарь главного, говорила с порога:
- "Сам" зовет!
Погасив довольную улыбку, ты входил в кабинет редактора со скучающим видом. Но твое деланное равнодушие его не обманывало. Он и сам был доволен, что истек срок наказания. Отрывистый разговор, и ты снова с ходу вступал, нет, прыгал на бешено вертящийся круг редакционной жизни.
Метод психологического воздействия, избранный редактором, едва ли принес бы результаты в мирное время. Но шла война, и этот способ давал безошибочный эффект - никто не хотел стоять в стороне от дела.
Итак, мы вернулись в редакцию поздно ночью и первым долгом порылись в обожженных коричневых валенках, таких грязных, таких отвратных и так небрежно брошенных в угол третьей комнаты, что мы рисковали держать в них весь наш запас горючего.
Предосторожность нелишняя.
Местные половцы-коллеги, но мучая себя угрызениями совести, в трудную минуту совершали набеги на становища соседей, уволакивая к себе все, чем можно было промочить горло.
Здание "Правды" отапливалось скудно. А стены его, как известно, наполовину стеклянные, и мы круглые сутки поеживались от холода. Поэтому такие взаимные опустошения не считались серьезным преступлением. Съестное всегда оставалось неприкосновенным. Так повелевал неписаный кодекс.
На этот раз наш тайник был пуст. Чей-то аналитический мозг добрался и до заляпанных грязью валенок, хотя их было просто противно в руки взять. Повздыхав, мы отужинали сухим пайком. Павленко искал трубку, но тщетно: было их пять, и все пять он подарил конникам. Мы легли и моментально заснули.
Разбудил меня Павленко. Он стоял над моей койкой, одетый по форме.
- Вставай, демонище, вставай скорее!
- М-ммм! - Я еще цеплялся за сон мертвой хваткой.
- Вставай немедленно. Дело плохо.
- Ну, что еще?
- Вставай, я тебе говорю. Наши отступили. Мы одни.
- Ну ладно, - сказал я, едва выплывая из сонной бездны. - Что такое? Кто отступил?
- Вставай, несчастье мое. В редакции никого нет. Отступили и нас забыли. Хочешь остаться у гитлеровцев?
Я посмотрел на часы. Батюшки, одиннадцать часов белого дня. И никто еще не звонил по телефону, действительно странно. Пока я одевался, Павленко не без волнения рассказывал: он обошел весь этаж - ни души. Никого из нашей оперативной группы нет. Редактора нет. Никого нет.
- Давай скорее в город, - говорил Павленко. - Ты что, хочешь, чтобы я выносил тебя с поля боя? Вон во дворе уже, наверное, немецкие автоматчики.
Я отдернул светомаскировочную штору. На улице шел густой снег, и сквозь пересечения белых полосок бумаги, наклеенных на стекла, виднелась лишь белая пелена мутного дня. Черт возьми! А что, если в самом деле?..
Тринадцатого октября на собрании партийного актива Москвы А. С. Щербаков сказал: "Не будем закрывать глаза - над Москвой нависла угроза".
А с двадцатого октября Государственный Комитет Обороны ввел в Москве осадное положение.
Шестого ноября я слушал доклад Сталина в подземном зале станции метро "Маяковская".
Шестнадцатого ноября началось второе генеральное наступление Гитлера на Москву. Завязались страшные бои. Двадцать восемь гвардейцев-панфиловцев совершили беспримерный подвиг у разъезда Дубосеково. Противник, еле дыша, истекая кровью, все еще наступал. Это все так! Но чтобы оперативная группа редакции получила приказ эвакуироваться... Нет, того не может быть!
Мы вновь, уже вдвоем и рысью, обежали наш этаж. Он был пуст. Какая-то нелепица! Не могли же ребята но зайти к нам, не разбудить, забыть. Не те люди.
- Ты будешь заниматься психоанализом или действовать по обстановке? - решительно спросил Павленко.
Он был прав. Все непонятно. Но времени терять нельзя. Мы надели шинели, нахлобучили ушанки.
- Спустимся по внутренней лестнице во двор, а там посмотрим, на улицу не надо, - сказал я, и мы понеслись по коридору.
И вдруг за спиной, вдали, послышались тяжелые шаги. Мы мотнулись к стене, выхватили пистолеты и обернулись. Навстречу нам шел полковник Карпов. Да, это был он. Плотный, коренастый, с кривинкой в ногах. Он.
- Куда это вы бегом? Что случилось?
- Вот именно, что случилось? - сказали мы хором. - Почему ты здесь? Где все? Где редактор? Что происходит?
- На какой вопрос отвечать раньше? - поинтересовался Карпов. - Я здесь дежурю. Отлучился на полчаса, оставил вместо себя Боброву. Но она смылась. Взгрею. Люди разъехались на фронт. Редактор тоже уехал.
- Почему разъехались?
- Как почему? Сегодня же воскресенье. А почему вы вынули пистолеты? Что с вами? Откуда такой боевой вид в коридоре? - Карповым овладели смутные подозрения.
Следовало быстро справиться с положением, иначе позор и хвост насмешек, который будет тащиться за тобой до гроба.
- Да вот хотели поменяться, - выпалил я и подбросил на ладони свой "вальтер".
- По-моему, он меня хочет обдурить, - подхватил Павленко, - как думаешь? - И ткнул рукояткой "ТТ" в грудь Карпова.