Парировать такую реплику - нелегкое дело. Порывшись в памяти, я извлек из нее нечто классическое и был уверен в неотразимости своего ответа.
- Когда говорят пушки - музы молчат.
- Почему это они молчат? Где они молчат? - деловито осведомился редактор.
- Да так, вообще, - растерянно промямлил я, - молчат. По крайней мере, так было до сих пор. Молчат. Вот у союзников, по-моему, тоже ничего крупного не создано в этом смысле. Это и понятно, - витийствовал я, обретая понемногу спокойствие, - в громе пушек растворяется, так сказать, слабый голос муз...
- Ну вот что, - хмуро перебил редактор, - как там у союзников, я не знаю. Зачем нам нужны их музы? Пусть открывают скорее второй фронт. Их музы могут молчать, а наши должны говорить. Понятно?
- Понятно! - сказал я так же машинально, как и плачевное "не могу знать".
- Ну вот, значит, и займитесь этим делом.
Последняя реплика переводила весь разговор из теоретической сферы в область железной практики, и я, подавленный, вышел из кабинета. Может, все и обошлось бы. Теперь же положение становилось угрожающим. Редактор был не из тех людей, кто забывал свои приказания, какими бы фантастическими они ни казались тем, кто их получал...
2
Кто-то заметил: старый солдат, о чем бы он ни говорил, всегда сведет речь на войну. И это, наверное, не только оттого, что война оставляет неизгладимые шрамы в душе и на теле.
С тех пор как военная служба перестала быть пожизненной, а так было, скажем, во времена наполеоновских или суворовских битв, когда новобранец старился в армии и рядовые гренадеры не уступали возрастом и сединами генералам, с тех пор война - удел молодых, и, говоря о ней, люди вспоминают свою молодость. В сорок первом году Петр Андреевич Павленко уже не был молод, я еще только подходил к третьему десятку. Разницу в годах Павленко сокращал таким юношеским безрассудством, что ощутить ее мог только педант.
Мы знали друг друга и раньше, познакомились в дни войны с белофиннами. Но стали дружить позже. В октябре сорок первого корреспондент "Красной звезды" Павленко вернулся с Северо-Западного фронта в Москву и поселился в моих редакционных "апартаментах". К тому сроку редакция "Красной звезды", где я был начальником отдела литературы и искусства, уже дважды сменила адрес.
Сначала мы жили в нашем старом, источенном древесным жучком особняке, в глубине просторного двора на уютной улице Чехова. Потом нелегкая понесла нас в крыло здания театра Красной Армии, что на площади Коммуны.
В заботах о безопасности центральной военной газеты определено ей было это местожительство, а при том упущена из виду конфигурация театра. Он выстроен, как известно, в форме пятиконечной звезды, для чего пришлось нарубить внутри здания множество неудобных переходов, остроугольных тупиков, трехстенных каморок. К сожалению, архитектурный замысел никак не поддавался оценке с земли.
Звезда была видна только с неба, с воздуха. И эта особенность здания не веселила воображения. На картах Москвы, извлеченных из планшетов сбитых летчиков рейха, театр Красной Армии был отмечен аккуратным крестиком и фигурировал как один из точных ориентиров для бомбометания. Его закамуфлировали театральные художники, но их искусство могло ввести в заблуждение опять-таки пешехода, наблюдение с воздуха показывало не вишневый сад, но все ту же звезду. Так что своей сохранностью здание обязано, как я думаю, скорее нашим зенитчикам, чем декораторам.
Мы понимали все это уже тогда и не чаяли выбраться из-под такого могучего ориентира куда-нибудь в более скромное место. Желание это вскоре осуществилось. Наши эмоции не сыграли тут никакой роли. Просто все редакции газет эвакуировались из Москвы вместе со своими полиграфическими базами. В Москве оставались оперативные группы крупных газет, и почти все они объединились под крышей "Правды".
В "Красной звезде" оставалось десять - двенадцать человек, а на их долю пришелся целый этаж. В моем распоряжении оказались три проходные комнаты. В первой - стол, за которым я работал. Во второй - "вещевой склад". В третьей - обитый коричневой кожей изрядно просиженный диван. Вот в эту третью комнату мы с Павленко перетащили такой же диван из первой и стали жить вместе.
На "новоселье" Павленко рассказывал:
- Встречаю Михаила Голодного: "Петя, ты вынесешь меня с поля боя? Я поеду с тобой на фронт". Я говорю: "Чудак ты, Миша, я сам ищу, кто бы меня вынес".
Мы чокнулись и дали клятву вынести друг друга отовсюду, откуда это будет необходимо.
А поле боя было совсем рядом. И расстояние до него все сокращалось - сначала до полутора часов езды на редакционной "эмке", потом - до часа, а затем - и до сорока пяти - тридцати минут.
3
Я вернулся в свою комнату и немедленно рассказал Павленко о беседе с редактором, если этим словом можно охарактеризовать дуэль, в которой один вооружен бьющей наповал мортирой, а другой - луковицей, выпрошенной у буфетчицы для пополнения витаминозной закуски и спрятанной в карман. Мой рассказ был оснащен иронией, сарказмом. Я брал реванш за дисциплинку в кабинете у дивизионного. К моему удивлению, Павленко не посочувствовал мне, не поддержал, а молчал, как те сонные музы, у которых по приказу редактора я должен был развязать языки.
- Неужели ты считаешь, что он прав? - тревожно спросил я. - Почему ты ничего не говоришь?
- Видишь ли, дитя мое, - сказал серьезно Павленко, - может быть, он и прав. - И глаза его вдруг странно блеснули. Чертик проскакал на одной ножке в зрачке и исчез.
- Неужели ты?.. - воскликнул я, не веря своей догадке, но тут же был повержен вместе с ной.
- Ты что - с ума сошел? И не заикайся об этом, - повторил он свою старую остроту, вполне точно фиксирующую одну особенность моих речевых усилий.
- А почему бы нет! - Я уцепился за эту возможность, как за колесо фортуны. - В самом деле, почему бы тебе не написать повесть? Поедешь в Горький. Ты уже много видел, побывал в переделках, сидел на Северо-Западном. Кто же, если не ты?
Павленко медленно расстегивал кобуру пистолета.
- Расстрел на месте, если полезешь с моей кандидатурой к редактору. Пусть пишет Симонов - он все умеет.
- Симонов - оперативный корреспондент. Редактор не согласится отзывать его во второй эшелон.
- А кто, по-твоему, я? Член академии бессмертных? Бернард Шоу? Рабиндранат Тагор? Дедушка Крылов на диване под косо висящей картиной? Я не оперативный корреспондент?
- Ты - тоже оперативный корреспондент.
- Ну правильно. Достал луковицу?
- Достал.
- Ну правильно.
Хрустя витаминами, мы мирно разговаривали. Я вглядывался в Павленко. Он был желт и худ. Болота Северо-Западного фронта не прошли ему даром. Сдавали легкие. Он хрипел, кашлял. В оперативной группе каждый работал за двоих, за троих. Когда же выезжали на фронт, было ничуть не легче. "Уж полночь близится, а Германна все нет", - ежевечерне слышалось в редакции, но "германн" появлялся без больших опозданий не только ночью, но и дном, а главное, без особых предупреждений.
Павленко глотал какие-то порошки, бурчал: "Они будут бомбить, а мы будем в подвал бегать. Хорошенькая история. Кому это надо?" Но, подчиняясь приказу, мы спускались в бомбоубежище, работали, конечно, и там, спали совсем мало. Павленко выбивался из сил. В сутолоке дел я как-то сразу ощутил это его состояние.
Но в тот день, обжигаясь луком и смотря ему в лицо, я понял все. Бывает так, один пристальный взгляд внезапно открывает тебе то, что ты долго-долго не замечал в другом человеке.
- Петя, - сказал я тихо, - поезжай в Горький. Попробуй. Может быть, и напишешь. Да и отоспишься. Посмотри на себя...
- Посмотри лучше на себя, - хладнокровно отозвался Павленко. - Дьявол-искуситель в роговых очках. Феноменальное зрелище. Сатана в пенсне.
- Пенсне не подходит, - вяло откликнулся я. - Никогда не носил.
- Ладно. Мефистофель с лорнетом. Годится?
- Брак в работе, несортовая продукция, ОТК не пропустит, - дал я оценку.
- Значит, ты привереда. Поищем другое. Близорукий демон! Берешь?
- Беру, - согласился я. - А ты все-таки посмотри на себя. И на этом тот разговор закончился.