– Здесь на помощь может прийти гипотеза Гюйгенса о свете, как волне. В отличие от корпускулы, она не имеет веса и объёма, следовательно, может пронизывать мироздание любых размерностей. Впрочем, не принимайте близко к сердцу. Это не физическая теория, а доступная метафора. Призраки – лишь отражения или проекции мира иной материальности в нашем. Мы соприкасаемся с той материальностью какой-то крайне тонкой гранью, и не одна лишь ограниченность пяти человеческих чувств причиной нашего неведения. Возможно, природа построения огромного мира, вмещающего в себя наш, как частность, такова, что содержит непреодолимые преграды для создания из плоти и крови… кои для существ с иной материальностью вполне проницаемы.
– Духи? Бесплотные тела?
Он допил бокал, встал и подошёл к окну.
– Я не утверждаю ничего наверное, – произнес он, снова повернувшись ко мне. – Возможно, духи облекаются здесь у нас материей, а может быть, они вполне материальны, но, находясь за границами осязаемого нами физического мира, воспринимаются нами бесплотными, как отражение в зеркале, как мираж в пустыне. А допустимо и иное: наша душа вступает во взаимодействие с иным миром, являясь тем самым общим элементом, о котором мы говорили.
– Значит, я должен видеть призраки внутренним зрением?
– Это как раз легко. Сны вы – видите? Простите – чем?
– Занятно, – промолвил я, немного сконфуженный. – И как вы полагаете предъявлять людям свои открытия, которые не согласны с их привычками и воззрениями?
– Не знаю, – он поднял брови и сложил ладони вместе, отчего вид его приобрёл шутливые черты. – Может, вы мне подскажете?
Разговор этот начинал доставлять мне удовольствие, и постепенно треволнения последних дней отошли куда-то вглубь. Я ответил, что у меня другие взгляды на природу познания.
– Наука обязана воспринять всё новое так, как оно есть. Если это наука. Мнение же обывателей нас не должно беспокоить.
– Но любому новому можно дать множество объяснений самого разного толка.
Я догадывался, конечно, что князь последовательно гнёт свою какую-то линию, связанную с его раскопками, но, не имея возможности разгадать её, и понимая, что он не откроется раньше времени, лишь парировал каждый его посыл в отдельности.
– Пусть. Со временем отомрут все неправильные. Минет поколение – и старое уступит место новому, мы же обязаны возглавлять перемену взглядов, невзирая на околичности.
– Попробуйте проследить за моей мыслью, я ведь не зря упомянул субстанции Декарта. Если есть два совершенно различных суждения по одному предмету, означает ли, что по крайней мере одно из них ложно?
– Разумеется! – воскликнул я, и сразу пожалел о поспешности, потому что Прозоровский улыбнулся и уловил меня на слове. – Нет, конечно! Рассматривая цилиндр с разных сторон, один наблюдатель опишет его форму как круг, другой как прямоугольник. Оба окажутся правы.
– Верно, поэтому всегда следует держать в уме то обстоятельство, что оба противоречивых суждения могут оказаться примирёнными в более общем рассмотрении, в вашем примере тем, кто опишет цилиндр в объёме.
– Итак, необходимо стремиться подняться на одну ступень выше и попытаться объять ранее разрозненное. И так далее, и так далее. Достойная цель для науки и её радетелей.
Он снова грузно опустился в кресла.
– Наука! – воздел он руки горе. – Что есть она, как не ещё одно мировоззрение?
– Вам ли не знать, Александр Николаевич. Это – способ познания мира, основанного на эмпиризме.
– Нет, это вера – вера в эмпиризм, в практику. Но не только. Ваша наука скоро подменит собой религию. Она стремится к этому, – горько поправил он, и я не упустил случая воспользоваться его сентиментальной слабостью.
– Надеюсь, этого не произойдёт. Но не так уж дурно подменить её в тех сферах, куда церковь некогда вторглась без должных на то оснований.
– Раньше авторитет Писания и святых отцов служил основанием для любых действий, хороших или дурных. То же станет и с наукой, стоит лишь заручиться её авторитетом. То есть – уверовать в него. А точнее, в авторитет её апологетов. Тех, кто войдёт в силу, обретёт связи и деньги… понимаете, о чем я?
– О новой касте влияния? – улыбнулся я саркастически, ибо не раз слышал подобные рассуждения, которые в конце концов приводили к проклятиям в адрес настоящих и особенно вымышленных тайных обществ.
– Да, о новом жречестве. Знаете, что всего более ценно? Предсказание будущего. Тот, кто умел делать такую малость, как предсказание затмения Луны, обретал почти мистическую силу в глазах невежд. Если некто умеет заглянуть за горизонт, он обретает власть почти неограниченную. К Оракулу предпринимались дальние путешествия, хотя отвечал он весьма невнятно. Что же станет, когда некоторые люди на листе бумаги с помощью математических формул смогут предсказывать не только ход планет?
– Вы боитесь, что они обретут безмерную власть? Больше, нежели иллюминаты или… розенкрейцеры? Но науки доступны любому, а наша с вами цель не скрывать знания, а распространять их. Когда все желающие получат инструменты для предсказания поведения вещей и хода событий, они лишь поднимутся вместе на новую ступень прогресса. Для масонов не останется места, и они попросту отправятся на строительство, но – не пирамиды с оком посредине, а университета или обсерватории.
Но Прозоровский даже не улыбнулся.
– Власть не главное. Они отберут у нас надежду. Как и почему? Научившись давать ответы на несложные вопросы в пользу повседневной практики, они объявят свой метод универсальным, и покусятся на первые шесть дней и на один последний. Тем хуже ваше всеобщее просвещение. По нему, как вода по каналу, может мгновенно распространяться как благо, так и заблуждения, равно польза, и погибель. Человечество попадёт в зависимость не лучшую, чем зависимость от клерикалов и инквизиторов средних веков. И тем большую, чем шире будет охват просвещения, устроенного по единому этому вашему научному плану. Всех, кого не подчинит новое прокрустово ложе, ждёт незавидная участь изгоев, повсюду подвергаемых остракизму. Они ещё позавидуют Галилею. Он не остался незамеченным благодаря обвинительному процессу, тех же – оставят прозябать в забвении или осмеянии.
– Вы сгущаете краски, Александр Николаевич, – возразил я просто, потому как в полемике нет лучше способа осадить пыл собеседника, кроме как высказав сомнение в истинности его слов. Тогда оппонент, принуждённый ещё раз доказывать правоту уже высказанного, начинает горячиться и допускать противоречия, а я надеялся получить время на обдумывание настоящих аргументов.
– Ничуть, Алексей Петрович. Ваш Кёлер… он, разумеется, ваш, – метнув исподлобья многозначительный взгляд, князь медленно развернул ладонь от себя, соединив в этом жесте презрение, обиду и желчь, – гнобит Бларамберга и Стемпковского за куда меньшие промахи. Он у власти. За ним авторитет должности, связи в свете и деньги казны. То есть его научный метод господствует над прочими, возможно, не менее научными. Итак, он по существу обвиняет своих коллег в ереси. Сейчас они могут спастись от дыбы и костра в Берлинской академии, но что, если академии объединятся под эгидой какого-нибудь нового Ватикана наук?
– Отчасти это верно, – не мог не согласиться я, но осторожно добавил: – Но где Ватикан, там и Константинополь. Путь в царствие небесное не узурпирован.
– Но как все христианские пути ведут в Иерусалим, так и пути всех научных школ обретут центр в этом вашем эмпиризме, – презрительно бросил князь.
Я имел что высказать против, но почувствовал, что мне в самом деле интересен его взгляд.
– Но где же видите выход вы?
– Как всегда – в тупике! – обрадованно возгласил он. – Рано или поздно люди столкнутся с неудовлетворённостью от сущности научного метода, изобретут третий путь, идущий не параллельно первым двум.
– Мистики и оккультисты? – разочарованно вопросил я. – Это не ново. Тому немало приверженцев и в кругах нашего высшего света. Князь Голицын, Кошелев, Магницкий, Блудов… немало и духовных лиц.
– Это чепуха, как и все перечисленные лица, – отрезал Прозоровский, поморщась.
– Покойный император до поры поощрял их изыскания, – осторожно заметил я, но он пропустил это мимо ушей.
– Мода на спиритизм и оккультизм преходяща и временна. Это происходит от того, что одной веры в Бога уже недостаточно для удовлетворительного описания мира, а научный метод находится в зачаточном состоянии, и понимаем лишь единицами. Так мало этого: метод сей, как нарочно, оставляет за пределами научного рассмотрения целый сонм вопросов, имеющих духовные корни, то есть не отвечает главнейшим вопросам бытия. Так что вина учёной братии налицо, и что же удивляться, когда многие образованные люди вместо слепой веры стали искать веры зрячей. Время таких тайных обществ, конечно, сочтено, их уничтожат не государи, а пустое пространство вокруг, когда они не смогут вербовать новых членов, став со своими идеями посмешищем нового времени. Но не забудем, что плоды с древа познания опасны сами по себе, а мы усугубляем их опасность. Берясь сейчас усиленно ухаживать за одной веткой, и оставляя другие без присмотра, мы можем вскорости получить ядовитые тернии.
– Пройдёт несколько времени, и научный метод начнут преподавать в лицеях, как ныне греческий алфавит, он станет чем-то незыблемым в глазах людей, и будущий чиновник и министр будет вступать почётным членом в общество химиков и археологов вместо иллюминатских кружков тайного знания, якобы найденного у жрецов Египта.
– Как греческий алфавит, говорите? – зло воскликнул он, едва лишь я чуть остановился, чтобы набрать воздуха. – Это не беда. Беда, когда его начнут преподавать как закон Божий!