*
Два репортера - две радушных улыбки под шляпами. Один - помоложе - в европейском костюме и клеенчатом дождевике, мешковато сидящем на узких плечах, рябой, с едва приметными усиками; второй - очкастый, в национальном платье вроде ночного халата, с траурным зонтиком и "лейкой", в стучащих гетта на волосатых ногах. Оба рысью взбегают по скользкому трапу, замирают в низком поклоне перед вахтенным штурманом и направляются к нам.
- Ду ю спик инглиш? - спрашивает молодой, натянув маску приветливости на рябое лицо.
Мы отрицательно мотаем головой.
Японцы переглядываются.
- Нисего, - утешающе сюсюкает очкастый, - мозна по роскэ разговаривать. Сказите, подзалуйста, - обращается он к группе кочегаров, - как нравится вам Сейсин? Посмотрите, как много мы, японска люди, сделали в Корее. Взгляните на порт и город - хоросий, культурний город. Десять лет обратно Сейсин был, как у вас говорят, медвезатний угол…
С юга идет накат. Огибая узкий мол, волны вкатываются в миниатюрную гавань Сейшина, с силой бьют в заросшие водорослями малахитовые стенки набережной. Приседают, раскланиваясь с берегами, пароходы, ошвартованные у раскрытых складов. Склады выставили напоказ аккуратно сложенное добро: круги жмыхов, мешки риса, бобов, тюки хлопка - все то, что производит и экспортирует Корея. Скрипят канаты, готовые лопнуть от непосильного напряжения. Моряк никогда не будет искать защиты от шторма в этом опрятном порту, сияющем чистотой: зыбь разобьет судно о малахит набережной или о выступы плешивых обрывистых берегов. Капитаны предпочитают дрейфовать в открытом море.
По замыслу акционеров Южноманчжурской дороги. Сейшину предстоит великолепное будущее. Рейдовая стоянка должна, в помощь Дайрену, быть соперницей одного из лучших естественных портов мира - Владивостока. Пока же средства, вложенные японцами в Сейшин, лежат грудой камней волнореза, не защищающего порт от зыби.
ЛЮДИ "ЛИТКЕ". Автор книги - Е. Юнга на рулевой вахте.
Репортеры ждут, не сгоняя улыбок с лиц.
Слово берет седоусый кочегарский старшина Маслыко, "папаша", как почтительно зовет его машинная команда.
Он - первый ударник Владивостокского порта, восемнадцать лет подряд шуровавший в топках ледокольного буксира "Казак Поярков".
- Та чего мы говорить будем? - недоумевающе басит Маслыко и странно слышать его мягкий украинский говор на японском пароходе в корейском порту. - Та ваши ж фараоны нас на берег не спускают.
Японец ни секунды не задумывается.
- Гаспадин моряк, - вежливо отвечает он, - идет доздь, вы промокнете, на улицах грязно.
- Та я ж не сахарный, - шутит старшина. - Вот дипломаты собрались, - удивленно разводит он руками, - не могут по совести сознаться, што заслабило. Все с тонкостями: промокнете, грязно… тю на вас! - возмущается Маслыко и показывает репортерам широкую, слегка сутулую от долголетней работы кочегарскую спину.
…Корейцы приплыли к тихой пристани. Возбужденно галдя, они сходят на берег. Родина встречает их тремя чиновниками портовой полиции, черными, как могильные жуки, жандармами. Здесь же, у склада, начинается проверка. Полицейские роются в узлах, свертках, бесцеремонно отбрасывая просмотренное, покрикивая на женщин, торопливо собирающих вещи. На безопасном расстоянии, чтобы не достал сапог жандарма, скучились портовые рабочие, успевшие забросать жмыхами первый трюм "Амакуса-Мару". На широкоскулых, отливающих янтарной желтизной лицах застыло напряженное любопытство: как никак люди жили в стране большевиков, где работают только восемь часов и которую так ругает Накура-сан - синдо пассажирского причала, высланный из Владивостока. Острополые широкие шляпы из рисовой соломы и цветные блузы с белым круглым клеймом на спине делают грузчиков не отличимыми один от другого. В круг вкраплены иероглифы - название фирмы, у которой они работают. На левой руке закреплена шпагатом дощечка с номером. Фамилию грузчика заменяет номер, паспортом является круг с иероглифами.
- Хай сказится такая родина! - в сердцах восклицает Маслыко. - Ни одного японца нима, штоб в грузчиках находился. Все в полицейских мундирах, все в начальниках. И до чего ж корейцы терпеливый народ! Сидят на чумизе, уродуются за фунт дыму. Забитые люди. Сами себя дешевят.
- Стопори на поворотах, папаша, - предупреждают его кочегары.
Услышав взволнованную речь старика, идут к нему четверо сугубо штатских прилизанных японцев, приставленных к нам с той минуты, как неразговорчивые матросы "Амакуса-Мару" спустили на пристань парадный трап.
Старшина круто меняет разговор.
- Куда ж их гонят?
Понукаемые жандармами, взвалив узлы на плечи и головы, корейцы скрываются за углом склада.
- Вам зелателыю знать? - любезно откликается подошедший японец. - Они идут в баня, потом едут домой, на свой земля.
Шпик легко произносит это слово, желанное каждому корейцу. Но подавляющему большинству их земля недоступна, ибо она находится в распоряжении помещиков и японских резидентов. Три четверти населения Кореи земли не имеет или возделывает крохотные участки, достаточные разве для индивидуального пригородного хозяйства советской рабочей семьи. Факты беспристрастны. Они подтверждают слова репортера о том, "как много сделали японские люди в Корее": хищнически истребили богатейшие лесные массивы, разорили крестьянство, закабалили его двойным гнетом доморощенных и островных живоглотов, превратили Корею в колонию и плацдарм для нападения на Советский союз.
ЛЮДИ "ЛИТКЕ". Лучший рулевой ледореза комсомолец Пономарев.
Недра полуострова таят в себе золото, медные руды, колоссальные залежи графита; почва тучна и плодородна - родит рис, бобы, хлопок, экспортный корень жень-шеня. Но все это почти целиком исчезает в трюмах пароходов, приплывающих из Японии. На долю корейского крестьянина, измученного непосильными налогами, остается чумиза - похлебка из проса.
Старшина иронически благодарит шпика и спускается в третий класс, где ужинают матросы и кочегары. За двое суток пути нам изрядно надоели японские блюда, обильно наперченные и политые соей. Хлеба не полагается. Его заменяет сухой, раздирающий горло рис.
Судовая жизнь идет своим чередом. Мы бродим по спардеку вялые, как осенние мухи. Команда, надлежаще инструктированная, сторонится нас: на пароходе, совершающем регулярные рейсы в Страну советов, подобраны выдрессированные кадры. К тому же они боятся всевидящего взгляда шпиков. Кубрик для моряков с "Литке" недоступен. Нам строжайше запрещено входить туда. Но иногда вечером, когда "Амакуса-Мару" заунывно воет, разрезая плотную пелену тумана и холодная слякоть оседает на судовых надстройках, мы слышим тихий голос сменившегося с вахты матроса:
- Кон-бан-ва. Как дела, роскэ товарис?..
Беззвучно смеясь, он скрывается в просвете дверей кубрика.
Так изо дня в день: неумолчное шарканье пароходной обуви, которую надо обязательно надевать при входе в помещение; нары и жесткие подушки, набитые рисовой трухой; очередь у китайского биллиарда; крысиная мордочка агента политической полиции. Ему тоже надоело рейсовое однообразие; от нечего делать он останавливается у нар, тычет пальцем в первого моряка и "учиняет допрос с пристрастием".