- До Пуэрто-Аякучо очень далеко, - был суровый ответ. - Очень, очень далеко! Это в Венесуэле. А в Венесуэле заправляет старый козел Хуан Висенте Гомес, про которого говорят, будто он каждый день на завтрак съедает пару яиц колумбийца. Мы туда не суемся.
Эти двое простых пастухов, опаленных солнцем, в самом деле никогда не покидали пределов обширного ранчо, в котором жили, понимая, что стоит только оставить его без присмотра, как "угонщики скота" и "индейцы-людоеды" уведут у них скот, а это все, что у них было.
Просто не верилось, что в середине 1921 года еще встречались "цивилизованные" люди, которые не имели никакого представления о том, что можно путешествовать на самолете или в "повозке", не запряженной лошадьми. Однако сейчас, судя по всему, их занесло в самый дальний угол обширной равнины, протянувшейся от Анд до гвианского массива, и здешние обитатели словно увязли в застывшем прошлом.
Льянеро были как бы отдельной расой, кем-то вроде легендарных кентавров. Они жили, ели, справляли нужду и даже спали на своих низкорослых лошадках, которые никогда бы не выиграли в скачках, но могли часами бежать подпрыгивающей походкой, характерной для лошадей льянос; это настоящая пытка для любого всадника, если только тот не вырос в седле.
В ожесточенной войне за независимость это было грозное войско самоубийц, вооруженных копьями. Они словно застряли во временах Паэса и Симона Боливара и, вернувшись домой, постарались отгородиться от мира, с которым не желали иметь ничего общего.
Венесуэльцы или колумбийцы - не имело значения, потому что даже если они и враждовали, это была вражда между братьями, так как они считали себя не столько гражданами той или другой страны, сколько "чистокровными льянеро".
Тем не менее до них все-таки доходили какие-то известия о Великой войне, разразившейся в далекой Европе, поэтому они несказанно удивились, узнав, что она уже три года как закончилась.
- И вы в ней участвовали? - поинтересовались они.
- К несчастью.
- На этой кастрюле?
- На ней самой. Если приглядеться, сзади, в хвостовой части, еще можно увидеть пять следов от пуль.
- Вот это да, чувствовать себя уткой, когда от тебя вот-вот полетят пух и перья! - воскликнул льянеро, тот, что помоложе, и, помявшись, робко добавил: - Послушайте, гринго! Можно мне полетать на этой штуковине? Я бы заплатил три песо.
- Естественно! - тут же согласился Король Неба с самой обаятельной из своих улыбок. - А вы женаты? - И когда тот ответил утвердительно, с сомнением покачал головой. - В таком случае, даже не знаю, стоит ли… - добавил он тоном, приводящим собеседника в замешательство.
- Это еще почему? - вскинулся льянеро.
- Видите ли… - с самым серьезным видом начал американец, - когда кто-то в первый раз садится в самолет, яйца поднимаются у него к горлу под действием гидростатической декомпрессии, сопряженной с резким изменением давления и высоты, что ускоряет ретрокомпаративное действие, вследствие чего тестикулы примерно месяц не могут вернуться на место и функционировать должным образом. - Он с сокрушенным видом прищелкнул языком. - А некоторым женщинам не нравится, когда их мужья целый месяц бездельничают.
Бедный парень выпучил глаза.
- Вы что, хотите сказать, что, если я поднимусь в этой штуке, я месяц не смогу "прыскать"? - возмутился он.
- Ну, может, не месяц, но…
- Ни за что, гринго! - решительно сказал парень. - Если я целый месяц не буду трогать свою бабу, ее попользует Устакио… Оставим это!
- К сожалению, наука несет с собой подобные проблемы, - еще глубже забил гвоздь собеседник. - Мыто люди привычные, и у нас это длится пару дней, но у того, кто летит впервые…
Джон МакКрэкен, которому пришлось отвернуться, чтобы не расхохотаться, слушая наглое вранье пилота, постарался перевести разговор на другую тему, и они еще долго обсуждали с простодушными льянеро, как мало для тех значило окончание войны и разгром немцев.
Неожиданно одна из лошадей громко заржала и начала нервно бить в землю правым передним копытом, поворачивая голову в сторону реки.
Ее хозяин рывком вскочил на ноги, поднес руку к поясу и с тревогой обнаружил, что оружия при нем нет.
- Ах ты, дьявол его забодай! - воскликнул он, обернувшись и внимательно оглядывая густые заросли на другом берегу темной реки. - Вайка!
- Что это значит?
- Дикари! Вайка значит: "Те, кто убивают". То, что я уже вам говорил, брат, индейцы-людоеды.
- Я ничего не вижу! - сказал Джимми Эйнджел.
- Вайка нельзя увидеть. Их можно учуять. И если Грустная Мордаха ржет и бьет копытом, предупреждая, что чует вайка, значит, вайка тут, сеньор, могу поклясться. А когда воняет ягуаром, она брыкается, - добавил льянеро, вместе с товарищем вскакивая на своих лошадей. - И советую вам отсюда убраться, пока они не воткнули вам в зад стрелу.
Через несколько мгновений всадники превратились в столб пыли, исчезающий из вида в восточном направлении, и тогда пилот растерянно обернулся к пассажиру.
- Что вы думаете? - спросил он.
- Что там, в кустах, притаились люди, - невозмутимо ответил шотландец. - В этом нет сомнения. Другой вопрос - нападут они или нет?
- Ах ты, дьявол его забодай!.. - с лукавой улыбкой воскликнул американец, подражая льянеро. - Вы мне не говорили об индейцах-людоедах. Придется поднять цену! - добавил он, указывая на нос аппарата. - Раскручивайте винт!
Пришлось сделать несколько попыток, прежде чем мотор заработал, рыча и изрыгая дым.
Через несколько минут они величественно воспарили над бескрайней равниной и, описав круг на небольшой высоте, перелетели через реку и убедились в том, что на противоположном берегу действительно появилось несколько обнаженных индейцев, которые с изумлением наблюдали за полетом гигантской механической птицы.
Вскоре они уже летели по своему прежнему маршруту и быстро нагнали обоих всадников, которые остановили лошадей и, привстав в стременах, замахали руками в знак прощания.
Джимми Эйнджел вновь замурлыкал свою навязчивую, надоедливую песенку:
Если б Аделита ушла к другому,
Я б ее преследовал везде…
В небесах - на боевом аэроплане,
Ну а в море - на военном корабле.
Что касается Джона МакКрэкена, то он чувствовал себя совершенно счастливым. Ведь совсем скоро они доберутся до широкой реки, а дальше начнется таинственный мир Великой Саванны, высоких тепуев, густой сельвы и речушек, богатых золотом и алмазами, - мир, который он исходил вдоль и поперек в компании Эла Вильямса.
Там его ждало лучшее, что было в прошлом: годы голода, тоски и отчаяния, но и годы незабываемых приключений и мечтаний, разделяемых с единственным человеком, с которым он действительно чувствовал родство душ.
Его молодость навеки осталась там, рядом с телом лучшего друга, и сознание того, что он возвращается в эту молодость, пусть даже на борту "кастрюли", которая каким-то чудом удерживается в воздухе, дарило ему приятное ощущение душевного равновесия, какого он не испытывал уже давно.
На самом деле вовсе не золото или алмазы притягивали его, словно магнит, к сердцу Гвианы. И не насущная необходимость пополнить свои порядком истощенные финансы.
Это было "возвращение домой", ведь для него самые дремучие и опасные джунгли по-прежнему оставались родным домом.
Он прикрыл глаза, чтобы отдаться нахлынувшим воспоминаниям, и задремал в дорогой его сердцу компании Эла Вильямса, пока хриплый голос американца не вернул его к действительности.
- А вот и она! - услышал он крик пилота. - Ориноко!
Ориноко!
Звучное имя для звучной реки.
Река с загадочными истоками; говорили, будто в определенные периоды года, во время большого паводка, она соединяется с гигантской Амазонкой через общий приток - Касикьяре, - и на несколько месяцев они превращают большую северо-западную часть континента в своего рода остров, на который можно попасть только по пояс в воде.
Там, вдали, скорее угадывались, чем виднелись, первые отроги гвианского массива, но они едва ли успели это заметить, потому что почти тут же начали спускаться, чтобы приземлиться рядом с группой глинобитных домишек, крытых соломой, расположившихся прямо в месте слияния Ориноко и Меты.
В Пуэрто-Карреньо не было никакого порта и не проживало ни одного человека по фамилии Карреньо.