Конечно, "обработку" документов, о которой ведет речь Фуко, приходится заключать в кавычки, потому что это, разумеется, метафора. Однако удачная. Метафору интерпретации "следа" надо заменить метафорой "обработки документа", тогда все парадоксальные формулировки, которыми изобилует "Археология знания", получат свое объяснение. А главное, мы поймем, что ведь Фуко прав. По большому счету, все эти замечательные истории (история живописи, религии, философии…), которыми мы располагаем, выстроены на песке, и тем больше "плывут", чем старательнее под них подводят фундамент. В этом деле преуспевает соперничающая с эмпирической историографией философия - та философия эпохи историзма, которая хочет стать критикой исторического разума, т. е. удостоверить научный статус гуманитарных наук, по сю пору сомнительный (см. выше). Здесь даст о себе знать неизжитый "механицизм" Нового времени, разделивший науки на "науки о духе" и о природе и учредивший субъект-объектную "парадигму". Новоевропейские субъект и объект по инерции представляются чем-то вроде старых "метафизических мест", их суррогатов в мире картины мира.
В свое время Петрарка не то чтобы опроверг или "преодолел" схоластическую ученость, он просто "не захотел в этом участвовать" и … стал отцом гуманизма. Потом мысль с большой для себя выгодой вернется к схоластике, но разрыв, собственно, и придающий форму истории, делающий ее "прерывной", произошел. Так и Фуко "не хочет в этом участвовать" - в "спасении" гуманитарного знания и "человеческого" смысла истории, оказывающейся при этом со всеми своими разрывами непрерывной. Для него "непрерывная история" - коррелят основополагающей деятельности субъекта, восстанавливающего распавшуюся связь времен и событий: "Сделать из исторического анализа дискурс о непрерывном, а из человеческого сознания сделать первичного субъекта всякого становления и всякой практики - таковы две грани одной и той же системы мышления". История прерывна, в ней есть зияния и провалы, и это именно зияния и провалы, черные дыры истории, а не лакуны и белые пятна, подлежащие устранению с помощью исторической памяти. Поэтому он вынужден "оставить в стороне, словно оно никогда не возникало, все то поле методологических проблем, которое предлагает сегодня новая история", и вести речь о "вырезах" (decoupages), "вычленяемых областях" (scansions), "отклонениях", "рассеивании" и т. п., прибегать к "операциональной" лексике, свободной от груза традиционных проблем исторического описания. Фуко берется писать историю безумия, историю сексуальности. От чего он при этом освобождается сразу и безоговорочно? От представления о том, что безумие или сексуальность представляют собой… нет, даже не нечто, от века присущее человеческой природе, а просто некое единство, некий инвариант, существующий, конечно же, в виде последовательности своих "конкретно-исторических" форм, описание которых и будет его историей. И, конечно, "конкретную историчность" этим формам должен придать "историко-культурный контекст", в который их надо поместить, соотнеся с прочими (в идеале - со всеми прочими) историческими формами, образованиями, институтами, феноменами, как то: экономикой, властными отношениями и институтами власти, наукой и т. д., - всем тем, что составляет этот контекст, отличающийся изоморфизмом разных уровней, что позволяет говорить о "духе эпохи" или ее "ментальное™". Все это - методы "непрерывной истории". Оставляя их в покое, Фуко берет в руки ножницы и занимается "обработкой документов" - делает вырезы, помечает места разрывов, выявляет "серии", определяет их элементы, фиксирует границы, описывает типичный для данной серии тип отношений и связи между разными сериями. И ведь нельзя сказать, что он это делает на каком-то историческом материале - материал становится материалом и историческим материалом только в ходе самой работы. Отсюда все сложности в описании "метода" и трудность самой работы. Надо быть еми пядей во лбу и профессионально разбираться во многих вещах.