Самого "самого самб", тождества, или, как предпочитает В. В. Бибихин, тожества (оно же не-тожсство, стало быть, Различие), чувственное восприятие нам не показывает, хотя без него никакое восприятие невозможно и невозможен сам мир, который - всегда целый, хотя бы и рушащийся, хотя бы и бесконечный. Мир, в котором всего "видимо-невидимо". Оно - тождество - вообще н^показуемо, о нем знает только философия - паука сбережения пределов, эсхатология. Но иногда можно почувствовать, что оно - это фундаментальное тожество - где-то тут, близко, и даже - в одном-единственном случае - увидеть. По Платону, это тот случай, когда глаз видит сам себя, причем он смотрит в лучшую свою часть - ту, где сосредоточено зрение, в зрачок. Возможно, чтобы лучше понять это, надо припомнить античную метафизику света, непосредственно оказывающуюся и физикой. Так или иначе, но увидеть зрение вполне можем и мы, люди, не знакомые с античной метафизикой света, что случается с нами довольно часто, а именно тогда, когда мы видим, что кто-то на нас смотрит или мы сами смотрим на себя. Я вижу зрение - и это уже не метафора! Я вижу, что (как) другой смотрит на меня. Я вижу само зрение (невидимое в принципе), или, в конце концов, душу (глаза - зеркало души). А видя зрение, я вижу и свое абсолютное совпадение (тожество) с любым существом, смотрящим на меня, хотя бы только в этой нашей способности смотреть и видеть, быть точкой зрения… Во всем остальном мы - разные…
Вот это "самое само" и надо опознать в себе Алкивиаду. Платон говорит, что обращенная на себя душа видит лучшую свою часть - ту, что причащает ее идее блага, которая, как известно, выше альтернативы бытия-небытия.
В "Государстве" об "искусстве обращения" тоже говорится как об "умении видеть благо и совершать к нему восхождение" (519d). "Так какое же познание, Главков, могло бы увлечь душу от становления к бытию (521d)?" - "…To, что каждый человек должен узнать прежде всего. - Что же? - Да, пустяк: надо различать, что такое один, два и три. В общем, я называю это числом и счетом (aritmon te kai logismon)" (522с 5,6). Эта фундаментальная - в отличие от счета на рынке - арифметика объясняется на пальцах. "Кое-что, - говорит Сократ, - в наших восприятиях не побуждает наше мышление к дальнейшему исследованию, потому что достаточно определяется самим ощущением; но кое-что решительно требует такого исследования, потому что ощущение не дает ничего надежного". Понятно, отвечает Главкон, ты говоришь о вещах, видных издалека, как бы в дымке. - Не очень-то ты схватил мою мысль, возражает Сократ. "Не побуждает к исследованию то, что не вызывает одновременно противоположного ощущения, а то, что вызывает такое ощущение, я считаю побуждающим к исследованию, поскольку ощущение обнаруживает одно нисколько не больше, чем другое, ему противоположное, все равно, относится ли это к предметам, находящимся вблизи или к далеким" (523Ь, с). Вот, к примеру, три пальца - мизинец, безымянный и средний. Считай, что мы видим их вблизи. Каждый из них одинаково палец, независимо от того, где расположен и какой он. При этом большинство людей не видят (им "зрение не показывает"), что "палец есть одновременно нечто противоположное пальцу". Но ведь, вообще-то, не безразлично, какой палец посередине, какой с краю, толстый он или тонкий, мягкий или жесткий. И с каждым ощущением так: "Ощущение, назначенное определять жесткость, вынуждено приняться за определение мягкости и потому извещает душу, что одна и та же вещь ощущается им и как жесткая и как мягкая" (524). Так вот, если в чем-то одном постоянно обнаруживается какая-то противоположность, и оно оказывается одним и многим одновременно, душа недоумевает и спрашивает себя: "Что же это такое - единица сама по себе" (что же такое, собственно, палец)? И это, говорит Главкон, наблюдается в том случае, "когда мы созерцаем тождественное: одно и то же мы видим и как единое, и как бесконечное множество" (525 а5).
Созерцание природы чисел, помогая увидеть "единое как бесконечное множество" (выводя в точку безразличия), облегчает душе ее обращение "от становления к истинному бытию". Ведь недопустимо подменять числа "видимыми и осязаемыми телами" 525d, и только сознание недопустимости подмены позволит, так сказать, "умножить единое", повести речь о многих единицах, из которых "всякая единица равна всякой единице, ничуть от нее не отличается и не имеет в себе никаких частей", т. е. позволит считать, в том числе и ради купли-продажи. Но в "фундаментальной арифметике", в логосе-счете сущего как такового, числа "допустимо лишь мыслить, а иначе с ними никак нельзя обращаться" (526а).
Получается, что, назвав палец мизинцем, безымянным или средним, мы, сами того не заметив, сделали что-то невероятное - умственно отделили "этот палец" от всех остальных пальцев вообще и от всего того, что пальцем не является, и утвердили его бытие на фоне возможного небытия. Поместили наш палец на его - уникальное - место в целом мира, тем самым отождествив палец с пальцем, а мир - с миром. Мы провели эту операцию внутри целого мира, которого никогда целиком не видели и не увидим, потому что только тут, благодаря этой операции он и стал миром, и целым. Это произошло само собой, но как бы "через" нас, в нашем апофантиче-ском - выявляющем - логосе, приводящем вещи к общему знаменателю ума (принципу тождества), каковой (ум) действительно оказывается метафизической (значит, последней, непереходимой) границей всего физического. Впрочем, это уже Аристотель, о котором Фуко говорит как о грандиозном исключении, - не такое уж он исключение, коль скоро вся античная и средневековая мысль разделяет эту идею фундаментального счета, иди логоса сущего.
Так как же тогда быть с разными (историческими?) формами обращения, когда у обращения, по сути дела, всегда одна "форма" - универсальная форма события (сбывания чего угодно), опознанная платониками как вселенский ритм: пребывание - исход - возвращение (monc, proodes, epistrophe)? Откуда мы узнаем о них, этих формах, откуда они берутся? - Оттуда же, откуда берутся "эпохи", - из самого обращения. Если мы кого-то из философов прошлого и впрямь понимаем, то мы понимаем то самое (самое само), что когда-то понял он, и понимаем вместе с ним, но только так, как мы это можем понять, и можем понять постольку и в том, поскольку и в чем это нас задевает. Поэтому понимание Платона соединит нас с ним, одновременно отделив от него, проложив между нами временную дистанцию, отнеся к разным эпохам. Итак, разные формы обращения.
В платоническом обращении взгляда Фуко выделяет три момента. Отвернуться от внешнего (иллюзорного); повернуться к себе; "вспомнить" истину. Здесь есть представление о противоположности того и этого миров. Во-вторых, здесь присутствует тема освобождения, высвобождения души из-под власти тела, тела-тюрьмы, тела-могилы. И, наконец, в-третьих, в этой платоновской epistrophe на первое место выходит, все-таки, познание. Знание себя - это знание истины.
Знание истины - это освобождение, И все это сходится в припоминании как основополагающей форме познания.
Напротив, для эллинистического обращения взгляда характерно то, что оно происходит "на оси имманентности", т. е. здесь нет противоположности того и этого света: от здешних вещей не отворачиваются как от иллюзии, но в них различают то, что зависит от меня, и то, что от меня не зависит. Кроме того, речь не идет об освобождении от себя, но, скорее, о выработке цельного адекватного отношения к себе самому: я тогда "сам", когда не завишу от того, что он меня не зависит. И, наконец, хотя познание здесь играет важную роль, роль эта не решающая. зх Поэтому здесь на первом месте - "упражнение". Искусство себя.
Христианская же metanoia (покаяние) отличается и от платоновской ктиотрофг), и от эллинистической формы обращения взгляда тем, что предполагает внезапную перемену, будучи неким драматическим событием, то ли подготовленным, то ли пет предшествующими обстоятельствами. Кроме того, она знаменует переход из одного плана существования в другой: от смерти к жизни, от грешной жизни к спасению. И, в-трстьих, в самом субъекте происходит радикальный разрыв с собой прежним, я должен отказаться от себя (пожертвовать собой), чтобы возродиться другим.