Глава X
ДОРОГА ГИГАНТОВ
Весна наступила как-то сразу. Еще даже накануне никто не мог и думать, что она совсем близка - здесь, в грустном саду оголенными деревьями, вдоль которых мне разрешили гулять четверть часа в день, в саду с мокрыми черными дорожками, на которых улитки виднелись красноватыми пятнами. И вот теперь - весна пришла. Небо было голубое, как голубиная шея, когда ветерок шевелит ее нежные черные перышки. Молодое солнце улыбалось. Со своей постели слышал я радостные птичьи голоса. Было часов десять утра.
Ко мне с достоинством подходила сиделка, в очках, в холщовом халате - воротничок у халата накрахмален, манжеты украшены маленькими красными крестами и застегнуты английскими булавками. Ей нечего было торопиться, дела было у нее мало, потому что из двенадцати кроватей в этой длинной зале с белыми занавесками занята была лишь моя.
- Был доктор, - сказала она. - Вы спали. Он нашел, что не стоит вас будить. Это доказывает, что, по его мнению, вы хорошо поправляетесь.
- Можно мне сегодня выйти?
- Конечно, не в Дублин. Но вы можете встать в одиннадцать и пройтись по саду. Завтракать будете за столом. Думаю, что числа десятого мая вы сможете оставить госпиталь.
- Ах, - воскликнул я, - еще четыре дня!
- Знаете, - сказала она с некоторой досадой, - можно подумать, что за вами был плохой уход. Когда вас привели сюда, мы думали, что продержим вас не двенадцать дней, а целый месяц.
- Я не жалуюсь, - пробормотал я.
Она сделала жест, который говорил: еще бы этого недоставало... Она поправила одеяло, похлопала по подушке и вышла, отдав какие-то приказания служащему. Он, высокий бородатый парень, сидя на подоконнике, мыл стекла.
Это окно было как раз против моей кровати. Спина человека, который мыл стекла, заслоняла мне вид в сад. Кажется, он никогда не кончит! Было такое впечатление, что вот уже четверть часа трет он все тот же четырехугольник.
- Сколько вы получаете в день? - спросил я.
- Десять шиллингов, господин, и еще харчи.
- Положим пятнадцать шиллингов, - сказал я. - И за сколько часов работы?
- В среднем, десять.
- Значит, по-моему, мытье одного стекла обходится администрации в шиллинг и шесть пенсов.
- Очень может быть. Но администрация заинтересована в том, чтобы работа была хорошо сделана. Дольше простоит чистым.
С этими словами служащий степенно стал собирать свои инструменты: губку, шерстяную тряпку, чашку. Я с большим изумлением увидал, что он подошел к моей кровати и чрезвычайно развязно уселся в ногах.
- Никогда бы я не подумал, - сказал он, - что борода может за неделю так изменить человека. Не узнаете меня, господин профессор?
Я привскочил.
- Вы! Вы здесь!
Ральф поднес палец к губам.
- Ш-ш! Как вы сами можете понять, это - только на время, господин профессор. Ш-ш! Будем говорить тише, прошу вас об этом как о личном мне одолжении. У меня такое впечатление, что моя голова не нравится мисс Герти, вашей достойнейшей сиделке. И я предпочитаю, чтобы она по-прежнему не знала, что за эту голову назначена плата.
Ральф стал на колени. Он методически мыл теперь белые доски пола, совсем рядом со мной.
- В нашем распоряжении очень мало времени, - сказал он. - Постараемся привести в порядок вопросы, которые нужно нам сделать друг другу. Как вы себя чувствуете, господин профессор?
- Теперь, кажется, хорошо.
- Тем лучше, вы очень нас встревожили.
- А вы, сколько времени вы здесь? Никто не знал, что с вами сталось.
- О, только этому я обязан тем, что еще продолжаю жить. Вас принесли в этот госпиталь 29-го вечером. Я поступил сюда почти в то же время, что и вы, только вошел с черного хода, конечно. Я уже имел честь вам сказать, что это - на время. Двойная выгода: я экономлю свои скромные капиталы и остаюсь в распоряжении своих друзей. - И он с странной усмешкой сказал мне: - Вы ничего о них не спрашиваете?
- Я имел до последней среды, - сказал я с усилием, - сведения через барона Идзуми и полковника Гарвея.
- Кстати, может быть, эти господа не сказали, что вы им обязаны жизнью. Я считаю справедливым сообщить вам это.
- Они так же скромны, как и добры, - прошептал я.
- И очень храбры, господин профессор. Я могу вам рассказать, как все это произошло. Когда злополучный снаряд попал в дом, почти в ту самую комнату, где только что была подписана капитуляция, - все остались почти совершенно невредимы, кроме вас, господин профессор. Вас отшвырнуло к стене, затылок у вас, по-видимому, слабый, и вы лежали без чувств. Вы, конечно, сами понимаете, не такой это был момент, чтобы заняться вами. Те мужчины и женщины, господин профессор, которые бы особенно хотели сделать это, сами бы тут же арестованы нашими добрыми британскими друзьями.
- Я знаю, в этот момент вмешались Идзуми и Гарвей.
- Со своими документами в руках, господин профессор, они подняли чертовский шум; в то самое время, когда профессора Генриксена солдаты подняли на ноги прикладами, они не только не тронули вас, но, ошеломленные ругательствами американца и японца, очень любезно перенесли вас в более спокойное место; полковник гремел впереди вас, барон Идзуми бушевал позади... Я дальше не видел, так как предпочел уклониться от объяснений, которые были вправе от меня потребовать верные войска его величества Георга V.
- Барон Идзуми и полковник Гарвей покинули Дублин два дня назад, - сказал я. - Я знаю, что перед отъездом они сделали все необходимое у генерала Максуэла, чтобы я, как только поправлюсь, мог вернуться во Францию. Я всегда буду у них в долгу.
Ральф старательно тер пол. Он повторил свой вопрос:
- А другие? О них вы меня не спрашиваете?
- Пирс?
- Расстрелян, господин профессор, в эту среду.
- Клерк?
- Расстрелян, тоже в среду.
- Мак-Донаг?
- Расстрелян, все в ту же среду.
- Конноли?
- Приговорен к смертной казни. Но они гуманны. Они отложили расстрел до того времени, когда он будет в состоянии стоять.
- Мак-Бранд?
- Расстрелян, так же как Планкетт, Эдуард Дэйли, Уильям Пирс, О’Ганраган, один - вчера, остальные - третьего дня.
- Граф д’Антрим? - спросил я, понизив голос.
- Его сиятельство, - сказал Ральф голосом как будто спокойным, под которым крылось страшнейшее волнение, - его сиятельство был арестован 26 апреля и немедленно заключен в тюрьму в Трали. Но, вы понимаете, для старика такие потрясения... Прибавьте, что в это время года камеры довольно холодные. Графа д’Антрима нашли мертвым в его камере в воскресенье, 30 апреля, когда тюремщик пришел спросить, не желает ли он присутствовать на мессе.
Оба мы замолчали. Ральф выжимал с губки коричневые капли воды в чашку.
- Еще кого нет ли, господин профессор, о чьей участи вы хотели бы получить сведения?
- Графиня, - проговорил я дрожащим голосом, - графиня Маркевич?
Ральф собрал свои принадлежности и собирался уходить.
- Графиня Маркевич... Она ждет в тюрьме, когда военный суд произнесет свой приговор. Недолго ждать.
Он с усмешкой прибавил:
- Теперь, конечно, все, не правда ли? Право, как будто больше не о ком... До свидания, господин профессор.
Я с мучительным стоном приподнялся на постели.
- Ральф, постойте, ради Бога, постойте!
Он опять подошел ко мне. Лицо его было бледно, на нем блуждала улыбка.
- Прекратите, прекратите, - сказал я, - эту отвратительную комедию. Не видите вы, что ли, что нет у меня сил?
- В самом деле, господин профессор?
- Довольно, Ральф, довольно! Скажите мне, скажите!
В эту минуту послышались тихие шаги.
К нам шла мисс Герти, сухая и торжественная, скрестив руки на плоской груди.
Ральф уронил губку.
Когда он наклонился, чтобы ее поднять, я расслышал его свистящий шепот:
- Она также ждет в тюрьме своего приговора. Она тверда. Будем, как она.
И он умолк.
Мисс Герти стояла между нами.
- Что вы тут делаете? - сказала она подозрительно. - Разве вам неизвестно, что правилами воспрещается служителям разговаривать с больными?
Ральф с сокрушенным видом прижал чашку к груди.
- Известно, мисс Герти. Но господин позвал меня.
- Да? - обратилась она ко мне. - Правда? Что же вам было угодно?
- Господин хотел узнать, - проговорил он, смиренно опуская глаза к своей губке, - хотел узнать, к кому обратиться, чтобы достать Библию. И я позволил себе, мисс Герти, сказать им, что вы почтете за большое удовольствие доставить ему Библии.
Глаза ее выразили и удивление, и чувство удовлетворенности.
- За удовольствие? Нет, - сказала она величественно, - скажите, что я почту это за долг.