Ну и пошло-поехало! Нажаловался парень в народный контроль. Проверили - точно: приписывает Смирных! Собрание было, здорово его прочистили, разряд сняли, тринадцатую зарплату тоже…
Ну и что думаешь? Загулял Ванька с горя. День нет на работе, два нет. Толкается пьяный у проходной, бьет себя в грудь кулаками, орет на всю улицу: "Ветеран я, ударник я! Кого оскорбили?!"
Ну и баба евонная, само собой, не сидит на месте. Строчит заявления в завком, партком. Семья ведь, говорит, у нас, тридцать лет заводу отдал, а тут какой-то желторотый кляузник, прости господи. Вот пускай он теперь и выполняет план…
А на участке-то на том, где Ванька работал, и верно - завал. Не управляется парень с нормой, хоть и старается. Мастера сбились с ног, да где теперь опытного заменщика возьмешь?
Ну и опять собрание было, простили Ваньку. Разряд восстановили и все остальное, как было.
И тогда парень сказал: нечему, говорит, мне учиться у этого человека и вообще нечего делать на заводе. Я, говорит, думал, буду рядом с рабочим, гордиться им буду, а кем мне гордиться? Разве это рабочий?
И уволился. Быстрехонько так уволился, даже никто его и не попридержал. Болтается теперь, поди, без дела такой-то здоровяк… Да нет, скорей всего на другой завод подался, к хорошему человеку попал…
Рыбак бросил окурок, встал, взволнованно заходил вокруг костра.
- Ить кого тут и винить - не сразу сообразишь! Ванька - он, конечно, дурак, и не об нем разговор, но ведь таких-то ванек ой-е-ей еще сколько! Сперва их самих надо учить, а уж потом молодежь. Как-то вот подсказать бы надо, растолковать этому парню, да и не только этому, что рабочий-то наш класс не тот, кто мухлюет с нарядами, не тот, кто с получки околачивается возле пивных ларьков, а тот, который поднял вон из какой порухи Расею, кто построил город, в котором он живет, завод, куда он пришел работать. И знал чтобы этот парень, что куда ни обернешься, за что ни возьмешься - все сделано руками рабочего человека… Да что там рассуждать! - хлопнул себя по коленям Рыбак. - Молодежь - она и есть молодежь. Мы ведь тоже не святыми росли, были и у нас вывихи. Одно я знаю твердо: случись, не дай бог, беда какая, война к примеру, они, эти парни, будут впереди нас и костьми лягут, если потребуется, за землю родную, за Расею, потому что они - силушка и кровь наша, совесть наша!
- Ну, разболтался я, хватит, - заключил Рыбак. - Будем палатку-то ставить?
- Конечно, сейчас.
- Ну так давай да поедем, поудим. Тут, на русле, ха-ароший лещ берет. Только с прикормом.
Рыбак ушел за кольями и долго не возвращался. Вернулся с какими-то кривыми палками.
- Ить все сожгли, никакого валежника не найдешь. А березки рубить жалко. Как девчушки стоят - молодюсенькие, беззащитные. Давай уж на эти поставим.
Мы кое-как установили палатку, оставили в ней плащи и направились к лодке. По пути Рыбак крикнул соседям:
- Случай что, так присмотрите! - А, мне пояснил: - Иногда хулиганишки шастают, то котелок сопрут, то топорик. У меня раз было, так я на всякий случай…
Мы заякорились недалеко от берега, но по глубине, по тяге воды было заметно, что здесь действительно старое русло перекрытой реки. Рыбак вынул из рюкзака полиэтиленовый мешок, а из него - мешочек поменьше - не то из тюля, не то из марли, заполненный чем-то тестообразным.
- Перловая каша с анисовым маслом, - сказал Рыбак, спуская мешочек на тесемке за борт. Опустив его на самое дно, неторопливо стал разматывать удочки, время от времени подергивая тесемку, привязанную к сиденью.
- Каша сок дает, а масло - запах, - перехватив мой любопытствующий взгляд, добавил он. - Тряхнешь вот так - она и заходит, загуляет вокруг…
- Кто загуляет?
- Рыба, кто больше! Ить тоже нажралась всякой отравы, охота, поди, чего-нибудь и послаще заглотнуть.
Мы забросили четыре удочки и притихли. Длинные, из гусиных перьев, поплавки мертво покоились в затишье лодки. Изредка на их острые, задорно торчащие кончики присаживались тощие голубенькие стрекозки. Это как-то скрашивало однообразие.
Прошло около часа. Рыбак опять поднял на колени рюкзак, достал горсть распаренного гороха, сыпанул на поплавки. Потом крошил за борт размоченный хлеб, вареную картошку и еще что-то такое, от чего дурно било в нос.
- Ить как пропала, - озабоченно обронил он.
Устав бесполезно глазеть на поплавки, я перевел взгляд на белопарусную яхту, легко и изящно скользившую невдалеке от нас. Иногда яхта делала резкий, крутой поворот, обнажая ярко-красное днище, и тогда высокий косой парус подобно крылу, казалось, вот-вот коснется верхушек волн.
Яхтой управляли двое - юноша и девушка. Атлетического телосложения юноша умело работал у руля, а девушка, похожая на гимнастку, противоборствовала крену. Стоя на самом краешке борта, откинувшись назад, она как бы летела встречь ветру. - сильная, стремительная, удалая. Когда яхта выравнивалась, девушка ловко перебегала на корму к юноше.
Красивые люди, красивый спорт! Глядя на них, словно бы реющих над волнами, я с сожалением подумал, что никогда еще не плавал на яхте. Впрочем, только ли это? Многое, еще очень многое в жизни я не испытал. Войны в том числе. Она прогромыхала где-то в стороне, опалив нас, детей тридцатых годов, лишь тяжкой горечью утрат.
Надо же, какое счастливое мое поколение! Прожить большую часть жизни и не понюхать пороху! А отец мой, например, воевал четырежды: в гражданскую, на Халхин-Голе, на Карельском перешейке…
С Отечественной отец не вернулся. Не вернулся, чтобы мое поколение не знало войны. Чтобы жили и радовались жизни вот такие красивые, не знающие бед люди.
Я вдруг понял, что это Рыбак разбудил подремывающие где-то глубоко в душе думы о времени, об ответственности перед ним. Не слишком ли высоко воспарили мы над отеческим домом, коль видим только общие его контуры и не замечаем фундамента? Вот посидишь денек с таким человеком, послушаешь его заботы, спокойно обмозгуешь все - и, глядишь, призадумаешься: все ли благополучно в отеческом доме?
…Рыбак опять спустил за борт немного какого-то прикорма, подергал тесьму. Теперь он все чаще менял на крючках наживку, перебрасывал с места на место удочки.
Наконец не выдержал:
- Да что она, издохла, в самом деле, что ли?! Ведь завсегда тут брала. Вот таких таскал!
Рыбак в отчаянии дернул мешочек сильнее, что-то влажно чмокнуло, и в руках его… осталась невесомая, змейкой взыгравшая тесемка…
- Все! - упавшим голосом сказал Рыбак. - Мешок оборвался!
- Ну и что? - попытался успокоить я. - Мы же стоим на месте, пусть этот прикорм лежит себе на дне.
- На дне-е! - простонал Рыбак. - А как трясти-то? Ведь главное здесь - муть поднимать. Говорю: тряхнешь - она и загуляет вокруг…
И в тот самый момент, когда, казалось, все было потеряно, один из поплавков дрогнул, наклонился и, приподнявшись, лег. Рыбак разом пришел в себя, схватил удилище, подсек. Упругий бамбук согнулся коромыслом, леска натянулась тетивой.
- Подсачек! - скомандовал Рыбак и вскочил. Лодка так качнулась, что чуть не зачерпнула, остальные удочки, спутывая лески, покатились по бортам.
- Подсак давай! - уже кричал Рыбак, с усилием подтягивая к поверхности упрямо сопротивляющуюся рыбину.
Я схватил подсачек, да в спешке столкнул в воду удочки.
- Ить, шарага! - откровенно обругал меня Рыбак. - Тут шевелиться надо!
В зеленой глуби, подобно сиянию протуберанца, сверкала боками крупная и, должно быть, необыкновенно проворная рыба. Я подвел сачок - не тут-то было! Зеркально вспыхнув, рыбина стремительно метнулась под лодку.
- С другой стороны сачь!
Вытянув удилище, Рыбак попытался обвести рыбину вокруг кормы. Но что такое - она не подается ни взад, ни вперед! Дернул леску раз, другой и обморочным голосом сообщил:
- Привязалась…
- Как привязалась?! - забило и меня мелкой дрожью.
- К веревке… с грузом…
Я перегнулся через борт - и перед самыми глазами увидел плашмя лежащего с лопату шириной леща. Уже сморенный борьбой, он слабо колыхался, и от него расходились в стороны блики.
Я снова запустил сачок, склонился за борт еще ниже и, изловчившись, зачерпнул рыбину. Захлестнул мотню, оборвал леску…
Мы так и плюхнулись оба на дно лодки от внезапной усталости и нервного напряжения. Перед нами, запеленатый в сачке, лежал лещ. Немного успокоившись, Рыбак соскреб ногтями прилипшую к доске чешуйку, протянул мне. Чешуйка была не меньше трехкопеечной монеты…
- Вот она, Расея-матерь! - со значением сказал Рыбак. - Привалит же такое счастье! - Он расстегнул воротник рубахи, зачерпнул ладошкой воды и плеснул на грудь. - Нет ли у тебя какой таблетки? Дух что-то запирает…
Больше поклевок не было. Лещ, лениво раздувая полумесяцы-жабры, стоял в просторном садке, и мы то и дело поглядывали на него. Казалось бы, какая уж невидаль, просто рыба, да еще лещ, а душа ликовала и пела, будто мы и в самом деле стали обладателями невесть какого сокровища.
Так оно, пожалуй, бывает у всех рыбаков.
Вечером мы долго сидели у костра. Солнце опустилось за горы, и широкая, во весь горизонт, заря яркой киноварью высветила небосклон. На пригорке, словно врубленные в зарю, монументально высились сосны. Зоревой свет, казалось, струился из-за гор, алой, нежной акварелью подрисовывая извилистые контуры далеких, как бы отодвинувшихся берегов, остров Вороний и парус знакомой яхты, теперь весь розовый, неподвижно застывший на синей мерцающей глади.
Было тихо. Лишь изредка откуда-то нехотя набегала волна, и тогда по всему берегу поднималось легкое шипение и шлепанье - это вода перегоняла песок и целовала борта лодок.