4
В сущности в моём слове имморалист заключаются два отрицания. Я отрицаю, во-первых, тип человека, который до сих пор почитался наивысшим, - добрых, доброжелательных, благодетельных; я отрицаю, во-вторых, тот род морали, который добился значимости и господства в качестве морали как таковой, - мораль décadence или, говоря предметнее, христианскую мораль. На второе отрицание можно смотреть как на более решающее, поскольку, в общем и целом, завышенная оценка доброты и доброжелательства мною уже рассматривается как следствие décadence, симптом слабости, несовместимый с восходящей и утверждающей жизнью: в утверждении отрицание и уничтожение суть условия. - Я остановлюсь сперва на психологии доброго человека. Чтобы оценить, чего стоит тот или иной тип человека, надо подсчитать цену, в которую обходится его поддержание, - надо знать его условия существования. Условие существования добрых есть ложь: иначе говоря, вопиющее не-желание-видеть, какова в сущности реальность; я хочу сказать, она не такова, чтобы каждую минуту вызывать доброжелательные инстинкты, ещё менее, чтобы допускать ежеминутное вмешательство близоруких добродушных рук. Вообще смотреть на бедствия всякого рода как на возражение, как на нечто, что должно быть устранено, есть niaiserie par excellence, есть по своим последствиям, в общем и целом, настоящее несчастье, роковая глупость, - почти такая же, как, скажем воля, пожелавшая устранить дурную погоду, - из-за сострадания, например, к бедным людям... В великой экономии целого ужасы реальности (в аффектах, желаниях, в воле к власти) в неизмеримой степени более необходимы, чем эта форма маленького счастья, так называемая "доброта"; надо быть очень снисходительным, чтобы уделять вообще место последней, ибо она обусловлена инстинктом лживости. У меня будет серьёзный повод доказать чрезмерно зловещие последствия оптимизма, этого исчадия homines optimi, для всей истории. Заратустра - первый, кто понял, что оптимист есть такой же décadent, как и пессимист, и, пожалуй, ещё более вредный, - сказал: "Добрые люди никогда не говорят правды. Обманчивые берега и ложную безопасность указали вам добрые; во лжи добрых были вы рождены и окутаны ею. Добрые всё извратили и исказили до самого основания". К счастью, мир не построен на таких инстинктах, чтобы только добродушное, стадное животное находило в нём своё узкое счастье; требовать, чтобы все стали "добрыми людьми", стадными животными, голубоглазыми, доброжелательными, "прекраснодушными", или, как этого желает господин Герберт Спенсер, альтруистами, значило бы отнять у бытия его великий характер, значило бы кастрировать человечество и низвести его к жалкой китайщине. - И это пытались сделать!.. Именно это называли моралью... В этом смысле именует Заратустра добрых то "последними людьми", то "началом конца"; прежде всего он воспринимает их как самую вредоносную разновидность людей, ибо они отстаивают своё существование за счёт истины, равно как и за счёт будущего.
Ибо добрые не могут созидать: они всегда начало конца:
- они распинают того, кто пишет новые ценности на новых скрижалях, они приносят себе в жертву будущее, - они распинают всё человеческое будущее!
Добрые - были всегда началом конца...
И какой бы вред ни нанесли клеветники на мир, - вред добрых - самый вредный вред.
5
Заратустра, первый психолог добрых, есть - следовательно - друг злых. Если декадансная порода людей восходит в ранг высшей породы, то это может произойти только за счёт противоположной ей породы - сильных и уверенных в жизни людей. Если стадное животное предстаёт в сиянии чистейшей добродетели, то исключительный человек должен быть уценён до "злого". Если лживость во что бы то ни стало использует для своей оптики слово "истина", то всё действительно правдивое должно обретаться под самыми дурными именами. Заратустра не оставляет здесь никаких сомнений, он говорит: именно познание добрых, "лучших" было тем, что внушало ему ужас перед человеком; из этого отвращения выросли у него крылья, "чтобы унестись в далёкое будущее", - он не скрывает, что его тип человека, тип относительно сверхчеловеческий, сверхчеловечен именно по отношению к добрым, что добрые и праведные назвали бы его сверхчеловека дьяволом...
Вы, высшие люди, каких встречал мой взор! в том сомнение моё в вас и мой тайный смех: я угадываю, вы бы назвали моего сверхчеловека - дьяволом!
Так чужда ваша душа всего великого, что сверхчеловек был бы вам страшен в своей доброте...
Из этого места, а не из какого другого следует исходить, чтобы понять, чего хочет Заратустра: тот род людей, который он конципирует, конципирует реальность, как она есть: он достаточно силён для этого - он не отчуждён, не отдалён от неё, он и есть сама реальность, и он несёт в себе всё, что есть в ней страшного и загадочного, только при этом условии в человеке может быть величие...
6
Но ещё и в другом смысле избрал я для себя отличительным, почётным знаком слово имморалист; я горд тем, что у меня есть это слово, выделяющее меня из всего человечества. Никто ещё не воспринимал христианскую мораль как нечто, находящееся ниже себя; для этого нужна была высота, взгляд вдаль, совершенно неслыханная до сих пор психологическая глубина и бездонность. Христианская мораль была до сих пор Цирцеей всех мыслителей - они были у неё в услужении. - Кто до меня спускался в пещеры, из которых клубится ядовитое дыхание такого идеала - клеветы на мир? Кто хотя бы осмеливался догадываться, что это суть пещеры? Кто вообще среди философов был до меня психологом, а не его противоположностью, "мошенником более высокого класса", "идеалистом"? До меня ещё не было никакой психологии. - Быть здесь первым может оказаться проклятием; в любом случае это - судьба: ибо ты и презираешь, как первый... Отвращение к человеку есть моя опасность...
7