Вениамин раскрыл глаза. На полянке, возле смутно темнеющего короба, стояла огромного роста человеческая фигура. Это был, без сомнения, рыцарь. Остроконечный шлем, длинный плащ, оголовок ножен меча возле подошвы исполинского сапога. Ростом был рыцарь почти вровень с дубом, и прозрачно блистал серебристо-белеющим светом. Нет, не кинулся страх в утомлённое от скорбей сердце аббата – ни каплей, ни тенью, поскольку веяло от чудесного гостя неколебимым спокойствием и чарующей добротой.
– Здравствуй, Вениамин, – сказал, не разжимая губ, рыцарь, и массивные латные рукавицы его отпустились на рукоять длинного рыцарского меча.
Меч был длиной вдвое больше самого длинного из земных мечей, откованных из земного железа. Клинок его светился сквозь ножны, и поражал безупречностью линий и скрытой стремительной мощью.
– Кто ты? – спросил, вставая и запрокидывая вверх лицо, изумлённый аббат.
Но, всмотревшись, он охнул и упал на колени.
– Глем! – простонал он. – Глем! Глем…
Он потянулся, взял в руку край призрачного плаща и поцеловал его. Тогда серебряный великан так же встал на колено, взял в латную длань худую руку аббата и сам поцеловал её.
– Да за что же? – прошептал, слепя глаза жгучей слезой, потрясённый аббат.
– За то, – и с болью, и ласково, и с пронзительной дружеской проникновенностью сказал великан, – что спас жизнь стольким узникам. За то, что надел на своё благополучное тело прокисшее, гадкое, скорбное одеянье башмачника, а потом принял этим же телом десяток беспощадных ударов. И за то ещё, что сжёг меня. Я не успел попросить тебя, и уже отлетевшим духом своим кричал и молил, чтобы не хоронили – и ты услышал.
– Но для чего, – прижимая к лицу край плаща, спросил потрясённый аббат, – не нужно было тебя хоронить?
– Потому что Люпус мою смерть использовал бы в своих тёмных целях. Потому что он сжёг бы меня на костре у собора – и все горожане, увидев мой громадный костяк, были бы убеждены – да, действительно водятся колдуны в этом мире, и есть с кем бороться святой инквизиции. Теперь же Иерониму достался лишь пепел.
– Я помню, – заторопился вдруг Вениамин, – все твои цифры, и начал уже собирать команду для корабля – несколько человек должны ждать меня в старых развалинах…
– Да, они ждут тебя, – невесомо кивнул шлемом латник. – И прибавил печальное: – Мне пора.
– Неужели пора?! – вскричал потрясённый аббат. – Но где ты, и что ты, и кто ты теперь?!
– В добрый путь, наш юный аббат, – сказал Глем, ставя ногу на невидимую ступень. – В добрый путь. Мы всегда будем рядом с тобой.
И сделал шаг по невидимой лестнице. Один только шаг – но вознёсся вдруг вдесятеро выше дуба. Сделал второй шаг – и вошёл в облака; и развернулся вдруг край неба перед аббатом и хлынул вниз, к нему, к его расширившимся глазам, и он увидел необычайное. Стройный ряд строгих рыцарей, сложив руки на рукоятях мечей, смотрели вниз на него самого и на возвращающегося Глема. А за спинами их блистал мир потрясающей красоты и неземного спокойствия. И пронзила вдруг аббата жгучая догадка – какой силы сострадания и какой силы любви нужно было исполниться этим небесным витязям, чтобы отказаться от неописуемой благодати своего небесного мира, отворотить взоры свои от несказанных красот, – и наполнить эти взоры страданиями, мучениями несчастных людей здесь, на Земле, а также наполнить свои высокие, благородные очи образами Марцелов, Вадаров и Люпусов, и звериными ликами ангелов мрака, взмывающих время от времени в виде Теней к своим полуслугам-полурабам. И аббат прошептал вдруг без всяких клятвенных интонаций: "Друзья сердца моего, и я всегда буду с вами".
Счастливые люди
Утром, в Массаре, от пристани к центру города шёл молодой человек в партикулярной одежде. В карманах у него находились инквизиторская печать и две горсти монет. Это незаметное людским взорам имущество должно было обеспечить выполнение второй части тщательно продуманного плана.
Примерно в полдень в подворье массарского трибунала на взмыленном коне ворвался "гонец Ватикана". Сказал, чему был научен бывшим заместителем Вадара, отдал свиток и принялся ждать.
Застучали торопливые шаги Гуфия в сыром и мрачном подвале. Иероним в отъезде, действовать и принимать решения приходится самому, и это до крайности неприятно, – но ах, в булле яснёхонько сказано – в тот же час по прибытии гонца, вместе с ним, отправить аббата Солейля в Ватикан – без всякой стражи и лишних вопросов.
– Брат Вениамин, – елейно произнёс Гуфий у входа в камеру, где давно уже был вставлен в стену выпиленный двумя заговорщиками камень. – Вам надлежит немедленно ехать к Папе. Вот – подорожная. Вот – булла с приказом.
Башмачник, завесив лицо капюшоном, поднялся.
– Что из имущества желаете взять с собой – торопливо спросил растерянный Гуфий.
– Омниа мэа мэкум порто, – натужно кашлянув, хриплым голосом ответил аббат.
– Хорошо, хорошо, – поспешно согласился Гуфий, провожая арестованного к гонцу и ощупывая спрятанную на груди бумагу, которую должен предъявить Люпусу вместо живого аббата. – Лошадь для вас уже седлают…
Выехав за город, гонец и башмачник остановились. Они ждали недолго. Послышался топот копыт и, окутанный облаком пыли, неумело привстав в стременах, подскакал Вениамин. У седла его был приторочен дорожный вьюк, в котором угадывались очертания большого прямоугольного короба.
– Держи, – сказал аббат всаднику и протянул кошель с платой.
То же самое он сказал и башмачнику, когда "ватиканский гонец" ускакал, и подал недавнему собрату-узнику несколько свёрнутых в трубку бумаг и толстый монетный мешочек.
– Бери жену, детей – и отправляйся на север. Все нужные бумаги я заготовил, ну и деньги – они открывают любые ворота. Доберёшься до побережья – садись на корабль и плыви в Англию. Там нет инквизиции. Кроме того, это страна, где ценят опытных мастеров.
– И башмачников?
– А ты когда-нибудь выдел босых англичан?
Они, перегнувшись в сёдлах, обнялись. Потом, повернув лошадей в противоположные стороны, неспешно разъехались.
Добравшись до развалин, Солейль остановил лошадь и стал осматриваться. Вдруг послышался короткий свист и из-за полурассыпавшейся стены выглянул человек.
– Дживи! – радостно крикнул аббат.
– С прибытием, господин аббат! – счастливым голосом откликнулся бывший узник.
Рядом с его головой показались ещё несколько.
– Я больше не аббат! – твёрдо произнёс бывший заместитель главы инквизиторского трибунала. – С этого дня – я Йорге, башмачник.
– А, так вы поменяли имя?
– Да. Оно выписано кнутом на моей спине.
– Рады видеть тебя, мастер! – Дживи, перебираясь через гребень стены, лучился улыбкой.
– Вы ждёте меня здесь уже столько дней! – недоверчиво-радостно кивая головой, проговорил приехавший.
– Мы ждали бы целую жизнь, мастер, – серьёзно ответил Дживи, спрыгивая со стены. – Идём, – сказал он, – посмотришь, как мы устроились.
– Нет, – покачал головой юный Йорге. – Берите самое необходимое, берите деньги – и в путь.
– Куда поведёшь нас, башмачник?
– На юг. К берегу моря.
– Мы купим корабль?
– Да. Быстроходный почтовый корабль. И наберём команду.
– Так, а потом?
– А потом мы отправимся на поиски тайного острова.
Эпилог
Выхватив из рук канонира и снова швырнув на палубу подзорную трубу, капитан пиратов резко повернулся и затопал на корму, к рулевому. Оставшийся в одиночестве канонир задрал вверх голову и, оскалив зубы и втянув сквозь них воздух, с досадой пробормотал:
– Да-а. Через часок здесь крепкий шторм будет.
А на "Бофуре" этого шторма ждали с тревожным и радостным нетерпением. На корме четверо матросов, навалившись грудью на румпель, удерживали руль в положении, уводящем "Бофур" от пиратов. Корабль сильно мотало, и тяжёлый румпель едва не сбивал их с ног, но на лицах была неподдельная радость. Так же как и на лицах тех, кто карабкался, выставляя паруса под ветер, по вантам, и кого этот ветер едва не сбрасывал с гудящих от напряжения верёвочных лестниц. Все понимали, что близкий шторм скоро разбросает далеко в стороны друг от друга и беглеца, и преследователя, и тогда бороться нужно будет только с ветром и волнами. А эта работа – проста и знакома, – в отличие от той, когда, сцепив крючьями борта, на палубу начнут прыгать пираты и колоть и резать команду и пассажиров.
Капитан "Бофура", понимая, что нужно продержать дистанцию ещё час, приказал каждые полминуты производить холостой пушечный выстрел. Заражаясь ритмом этого тревожного камертона, матросы отыскивали в себе всё новые силы и точно и вовремя перекладывали такелаж, выставляя в нужное положение паруса, и те, кто стоял у бушприта пиратского корабля, дикими голосами выкрикивали проклятия, видя, что палубная команда старого "купца" гораздо быстрее отвечает на перемены ветра, чем их собственная, и не даёт сократить дистанцию ни на ярд. Алле хагель!!
В крохотной, но отдельной, а потому очень дорогой каютке "Бофура" находились два человека. Лежавшая на узкой кровати девушка издала едва слышимый стон. Её друг поспешно вскочил со своего такого же узкого ложа и наклонился над ней.
– Ева! – позвал он голосом, наполненным отчаянием и заботой. – Ева! Ты слышишь меня? Тебе легче?
Девушка, чуть приоткрыв глаза, прошептала:
– Почему… Пушки…
– Я сейчас! – протянув руку, юноша толкнул дверь каюты. – Сейчас узнаю.
Он отправился наверх, на палубу, и здесь столкнулся с коком, наблюдающим за работой матросов.