6
Доктор Эккер был похож на содержателя пивного бара - именно таких круглых, невысоких, краснощеких немцев встречал Саид в пригородах Берлина за стойками биргалле. Они почему-то копировали друг друга и даже прическу делали одинаковую - короткие волосы зализывали от пробора в обе стороны, а плешинку на самой макушке оставляли открытой. Усиков у Эккера не было, но они очень просились под его короткий, чуть вздернутый нос. Там темнела синева, след тщетных стараний бритвы. Виски тоже оттенялись синевой. И весь Эккер был розово-синий и иногда казался лиловым. Чернота смущала его, как смущает родимое пятно - ведь люди способны усмотреть в ней признак смешанной крови, А смешанная кровь плохой спутник в бушующем арийском море…
Таким предстал перед Саидом доктор Эккер. Но это произошло позже, когда отворилась дверь и на пороге передней появился человек в домашнем халате. Прежде Саид просидел свои полчаса, а может и больше, в передней, изучая старые журналы и альбомы с видами Зальцбурга, горного Зальцбурга, где на фоне неба высятся снежные вершины, а по склонам стекают зеленые полосы сказочных лесов. Саид был один в передней, если не считать мыши, которая скреблась иногда в углу и шуршала бумагой - в Вене водились мыши, как это ни странно, и им хватало крошек в голодном городе.
Кроме шуршания и поскребывания иногда доносился какой-то стон, а может, вздох. Но стонал не человек - пел на низких регистрах орган в соборе Святого Стефана. Саид слышал эту скорбную песнь, когда проходил мимо собора, и теперь она не удивляла его и не беспокоила, только вселяла тихую грусть. Грусть как-то легко уживалась с мыслями Саида, а были они неторопливыми и безрадостными. Чувствующий немощь всегда лишен радости. Он думает о конце пути. Невольно думает…
Когда отворил дверь Эккер, Саид сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел куда-то в потолок усталыми глазами.
- Унтерштурмфюрер! - позвал тихо доктор. Так тихо, что Саиду показалось, будто говорят не рядом, а далеко-далеко, где-то у собора Святого Стефана. - Ваша очередь!
У Эккера существовала очередь, хотя никого в передней не было и никто не покинул дом. Саид встал и нетвердо зашагал вслед за врачом.
Надо быть благодарным этому человеку, нет, не врачу, а именно человеку. Он не мучил Саида вопросами, не выражал соболезнований, не говорил ободряющих фраз. Вообще ничего не говорил о болезни, только смотрел на пациента, сидевшего против него в глубоком кресле, и думал. Потом улыбнулся и произнес тоном заговорщика.
- А что если мы ничего не будем делать… Просто ничего… Попьем кофе - и все. Как вы относитесь к черному кофе?
- Пью его…
- Хорошо сказано - пью. К сожалению, многое в жизни приходится только пить, без удовольствия и без отвращения. Коньяк вы тоже пьете?
- Его трудно достать.
- Но у меня есть коньяк. Кофе с коньяком доставит нам удовольствие…
Они прошли в столовую. Здесь Саида ждал сюрприз - за столом сидел Рудольф Берг. Улыбающийся Берг. Впервые он увидел его в такой обстановке - почти домашней, не напоминающей о существовании опасности.
- Познакомьтесь! - сказал Эккер и закрыл дверь в столовую. - Пока я приготовлю кофе, вы сможете послушать орган Святого Стефана…
Это была шутка, а может быть, пение органа действительно долетало до комнаты, выходившей окнами в сторону собора, и не в виде стонов и вздохов, а чарующей гармонией голосов. Саид услышал только вздохи, уже знакомые вздохи, и больше ничего.
Пока Саид устраивался на старинном стуле, высокая резная спинка которого едва не касалась плеча гостя, Рудольф смотрел на товарища точно так же, как несколько минут назад смотрел Эккер, и улыбался.
"Почему им хорошо? - спросил себя Саид. - Или тишина приносит радость?" И ему тоже захотелось, ужасно захотелось испытать радость и не какую-то отвлеченную, а обычную, ну, например, узнать, что он здоров.
- Сейчас будем пить кофе, - сказал Берг. - Я не люблю его, никак не могу привыкнуть к этому горькому напитку. А пора бы уже привыкнуть.
"Я тоже не люблю, - хотел ответить Саид, но не ответил, а лишь понимающе кивнул. - Конечно, разве можно привыкнуть к черному кофе… Это не для нас…" И ему стало приятно от сознания какой-то общности с Рудольфом, общности, по-детски наивно выраженной в этом пустяке.
- Но пить все-таки будем, - продолжал Берг, наблюдая, как Саид неуверенно, преодолевая слабость, кладет руки на стол и как борется с желанием откинуть на спинку стула голову. На какую-то долю секунды мелькнула во взгляде Берга тревога и даже жалость. Но только на долю секунды. Ни тревоги, ни жалости Саид не заметил - он видел лишь светлую радостную улыбку на лице друга и тоже улыбнулся в ответ.
- Ну, конечно же, будем пить, - охотно согласился Саид. - Не надо обижать хозяина.
Не надо - это аргумент. Хозяин хороший человек, он не сказал Саиду о боли.
- И не только сегодня будем пить, - протянул свою мысль Берг. - Когда дорога снова приведет тебя в Вену и ты окажешься один… Совсем один, постучишь в дверь Эккера.
Причастность Эккера к их общей тайне не удивила Саида, во всяком случае, не показалась слишком неожиданной теперь, но упоминание об одиночестве испугало.
- Это может случиться? - спросил он.
- Что?
- Я окажусь один…
Берг склонил голову и как-то странно посмотрел на скатерть, будто в ее узорах что-то читалось. Трудно читалось, требовало времени и сосредоточенности мысли.
- Разве ты не был один? Там, в Беньяминово и на Бель-Альянсе…
- Я шел к тебе.
- К кому-то из нас, - поправил Берг. - Но тебя, наверное, предупредили еще дома, что одиночество возможно… Даже неизбежно иногда.
Саида действительно предупредили об этом и не только предупредили, назвали отрезки пути, которые предстояло одолеть одному. Но Вена там не значилась. И вообще о 1944 годе разговор не шел - так далеко никто не заглядывал.
- Неужели такая возможность наступила?
- Я этого не сказал, - обошел прямой вопрос Берг. - Но если останешься один…
- Ты готовишь меня к одиночеству; - прервал товарища Саид. Не страх, а огорчение кольнуло сердце, стало отчего-то грустно, от какого-то неуловимого отзвука на чужую боль - могла быть у Берга боль? У человека Берга. Не у гестаповца, не у исполнителя определенной роли. И не только могла, должна быть. Ведь мучился же Саид: падал, вставал, снова падал. Ждал смерти. Не хотел ее. Ненавидел. И все же ждал… А что Берг? Перед ним не возникала темнота бездны? Вот он улыбается, а что чувствует? Может, ему больше, чем Саиду нужна поддержка, тепло участия, ободряющее слово! И Саид спросил:
- Рудольф, и ты тоже?..
Спросил об одиночестве, возможном для них обоих. И когда спросил, то понял, что о таком не спрашивают даже у самого близкого друга, если он разведчик. А они оба - разведчики. Это частица их тайны. Условие, которое не нарушают ни при каких обстоятельствах. Для Саида Берг должен быть всегда одиноким. Мудрое условие, оно исключает потерю тайны. Незнающий и в бреду, и в предсмертной агонии - незнающий.
Берг не ответил. Он так старательно изучал узоры скатерти, что мог не услышать вопроса.
Тогда Саид сказал:
- Прости, Рудольф!
Потом вошел Эккер с кофейником и чашками, старинными, как стулья, чашками, которыми можно было похвастаться. Но хозяин не воспользовался удобным случаем, не обратил внимание гостей на мейзенский фарфор, он заговорил совсем о другом, не имевшем никакого отношения к чашкам:
- Австрийцы хотят объявить Вену открытым городом, - сказал он озабоченно.
- Они уже думают о Вене, - усмехнулся Берг.
- Вы хотите сказать, начинают думать о Вене… Да, как это ни прискорбно, мысль о родине пришла к нам слишком поздно…
- Трудно поднимать голос в защиту венской оперы, - заметил Берг, - когда разрушены почти все театры и дворцы Ленинграда. Существует законное чувство мести.
- Австрийцы не начинали войны, - попытался оправдать венцев Эккер.
- Но они не собираются ее и закончить…
- Разве кто-нибудь интересуется нашими желаниями. Как можно винить в молчании немых! Однако пейте кофе, господа. Вспомним доброе старое время. Я всегда по вечерам пил кофе и слушал музыку… Не смейтесь, орган - тоже музыка.
Он смолк и даже остановил руку, чтобы тихая струя из кофейника, падая в чашку, своим журчанием не заглушила звуки органа. Он пел, этот орган. Сейчас пел, и пение не было похоже на стоны и вздохи. Лилась скорбная мелодия, широкая, безбрежная, полонящая все вокруг, весь мир, смиряющая его перед вечным сном.
- Бах! - не думая, сказал Берг.
Минуту, а может и больше, лилась песнь, прежде чем Эккер осмелился прервать ее:
- Мы не любим Баха… Он слишком тяжел.
У Эккера не было желания обличить невежество гостя, он просто отделил Вену от чужеземца. Берг понял это.
- Венцы изгоняют Баха, - сказал он по-прежнему с иронией. - Но терпят нас. - Он имел в виду гестапо и СС. - Милый доктор, музыка слишком тонкое выражение чувств. Я профан в ней, хотя и люблю послушать что-нибудь веселое…
- Вы воспринимаете жизнь оптимистически, господин оберштурмфюрер, - протянул Эккер чашку с кофе гостю. - Вам все ясно и понятно. Это счастье…
Берг пожал плечами - в словах доктора было что-то осуждающее, даже насмешливое. А возможно, в самом деле он утверждал право на счастье для тех, кто видел мир светлым.
- Наверное, - нетвердо ответил Берг.
Снова пропел за стенами свою скорбь орган, напомнил о тщетности человеческих усилий вырваться из плена страданий. Все трое прослушали песнь молча. Доктор вздохнул:
- Это должно кончиться, - сказал он. Тягость войны была непосильна этому крепкому на вид человеку.