В небольшом помещении с двумя решетчатыми окнами во двор, хозяйственный двор: там стояли тележки, катки, небольшой трактор с прицепом и огромная цистерна для воды - Исламбека ждал Ольшер. Комендант ушел, оставив гауптштурмфюрера наедине с заключенным. Так потребовал гауптштурмфюрер.
Когда ввели Исламбека, осунувшийся, бледный, с воспаленными глазами Ольшер глянул настороженно на заключенного, на секунду оживился и снова померк. Заключенный не вызвал у него того чувства надежды, во имя которого он, собственно, и приехал в Заксенхаузен. Саид был жалким в своем лагерном одеянии, исхудалый донельзя, тень человека - не противник, не существо, способное быть полезным начальнику "Тюркостштелле".
Получив вызов, Ольшер уловил какую-то угрозу в тоне, в словах, начертанных на листке бумаги, и надеялся встретить дерзкого, смелого человека. А перед ним - проситель. На что еще, кроме просьбы, способен этот поверженный в прах туркестанец.
Заложив ногу за ногу, откинувшись на спинку грубого, обтертого неведомо кем, стула, Ольшер смотрел с досадой на стоящего у порога Исламбека к ждал. Ждал мольбы, унижения, лести. И от сознания того, что он ошибся, что напрасно ехал в этот холодный, вонючий лагерь и вынужден выслушивать стон несчастного, все внутри у Ольшера сжалось в каком-то тупом отвращении и к окружающему и к самому себе. Он увидел отчетливо, почти зримо свое собственное унижение.
- Ну, говорите, только короче, - бросил он Саиду.
Саид все еще стоял у порога, ждал приглашения сесть или хотя бы разрешения приблизиться. Услышав "ну!", он понял, что гауптштурмфюрер не собирается говорить "на равных", и шагнул сам к столу.
Ольшер боялся смертельно белых глаз, устремленных на него с мольбой. Крика исступленного боялся. Поэтому, заглушив заранее в себе все способное почувствовать человеческое и откликнуться на него, отвернулся к окну и стал с безразличием смотреть на тележки и цистерну, выпятившую огромное белое брюхо перед самыми решетками. Он не услышал крика - не прозвучал исступленный крик. Прозвучали шаги. Довольно твердые. Заскрипел деревянный стул, такой же, как у Ольшера, - на него сел человек. Заключенный.
- Я должен сделать заявление, представляющее интерес для Главного управления СС…
Не просит, - удивился и даже чуточку обрадовался Ольшер, - значит, что-то в ном есть. Но что?
- Вы повторяетесь, милый мой, а у меня нет ни времени, ни желания выслушивать уже известное.
Да, вступление Исламбека было уже приведено в записке. Но он повторил не для того, чтобы напомнить Ольшеру о ней, а для того, чтобы подчеркнуть важность предстоящего разговора. Теперь можно было приблизить к тайне и самого гауптштурмфюрера.
- …интерес для начальника "Тюркостштелле".
Ольшер почувствовал, как сердца коснулся холодок. Коснулся и остался там, порождая тревогу. Он уже не мог смотреть на повозки и катки за окном, а белое брюхо цистерны его просто раздражало. И отвернуться не мог - пришлось бы встретиться взглядом с заключенным, увидеть прежде, чем пала необходимость, наглые, хищные глаза шантажиста. Так представлял себе сейчас Исламбека гауптштурмфюрер. Поэтому лучше остаться за окном, в хозяйственном дворе, и созерцать эту идиотскую белую цистерну.
- Так что же? - не торопясь, словно его вовсе не трогал намек заключенного, а лишь вынуждала необходимость, спросил Ольшер.
- Я имею в виду события на Берлинер ринге, - выдал еще кусочек тайны Исламбек. Кусочек этот должен был тронуть начальника "Тюркостштелле". Больно тронуть.
Не тронул. Ольшер продолжал строить равнодушие.
- Какое событие?
- Вы знаете о нем больше, чем я…
- В таком случае, наш разговор излишен.
Он даже поднялся, этот невозмутимый Ольшер, во всяком случае, сделал попытку оторваться от своего грязного, затертого стула. Надо было остановить Ольшера.
- Исламбек убит!
Это остановило гауптштурмфюрера. Он вернулся в прежнее состояние. И равнодушие тоже вернулось, а может быть, оно и не покидало его.
- Зачем напоминать о вещах, известных всем!
Конечно, все это известно Ольшеру, но почему оно известно заключенному Заксенхаузена. Не задумался над этим господин гауптман?
- Убит ваш Исламбек, - подчеркнул Саид свою осведомленность и одновременно отметил причастность начальника "Восточного отдела" к истории на Берлинском кольце, - Исламбек, которого вы создали по моему подобию.
Всего сказанного, видимо, было мало для нанесения удара Ольшеру. Он нашел в себе силы даже усмехнуться:
- Мы не лишены изобретательности, господин Исламбек.
Мы - значит фюреры СС, немцы. Что ж, отказать в этом Ольшеру и его собратьям нельзя, хотя изобретение двойника явление не такое уж оригинальное.
- Предположим, - отодвинул от себя похвалу гауптштурмфюрера Саид. - Так вот, Исламбек ваш убит, но не это главное…
- Что же?
Равнодушие Ольшера держалось на пределе. Он напрягал силы, чтобы не обронить родившуюся тревогу. И хотя она была скрыта напускным безразличием и взгляд его по-прежнему цеплялся за окно, ничего не видящий и не воспринимающий, кроме темных пересечений решетки, Саид уже знал о тревоге начальника "Тюркостштелле", каким-то особым чувством улавливал его состояние.
- Он ограблен!
- Тс-с…
Обронил неожиданно и приметно свой испуг Ольшер. Повернулся к Исламбеку, опаленный волнением. Бледный до невероятности.
- Я говорю шепотом, - успокоил гауптштурмфюрера Саид. Успокоил, чтобы дать возможность собеседнику освоиться со своим новым положением, положением побежденного. Ольшер не только обронил свой испуг, он упал сам. И понял, что повержен, пленен. Но не ужаснулся от сознания собственного поражения. Он был подготовлен к нему. Его удивил противник: удар мог нанести только Дитрих, давний и непримиримый враг начальника "Тюркостштелле". От него ждал нападения Ольшер. Напал другой, такой же пленник, такой же поверженный и обреченный. Это надо было осознать. И пока гауптштурмфюрер впитывал в себя и перерабатывал торопливо ошеломляющую неожиданность, он продолжал по инерции играть прежнюю роль.
- Выдумка, - произнес он первое, что в таких случаях приходит на ум обороняющемуся.
Саид ответил тем же:
- Слишком правдоподобная.
Тогда Ольшер упрямо повторил:
- И все же выдумка… - Ему показалось, что заключенный израсходовал весь заряд и стрелять ему больше нечем. Можно подняться и даже оказать сопротивление. - Выдумка!
- Вам этого хочется?
Да, конечно, Ольшеру хочется, чтобы все кончилось одним испугом. От испуга не так уж трудно оправиться, зато испуг породит злобу, пьянящую злобу, и ее он обрушит на этого несчастного заключенного. Он будет беспощаден. Кстати, какие у него глаза, у этого Исламбека. Как выглядит шантажист в минуту, когда прозвучал последний выстрел и пистолет его пуст?
Прежде, чем глянуть в лицо Саида, гауптштурмфюрер подготовил себе позицию для контрнаступления.
- Мои желания не играют никакой роли… Все?
Глянул теперь. Черт! У него, оказывается, еще есть патроны. И они готовы к бою. Глаза глядят с ехидной улыбкой, улыбкой сильного. Только без торжества - борьба не кончена еще.
- Нет! - Заключенный бесцеремонно стер торопливо поставленную Ольшером точку. - У Исламбека похищены документы…
Подняться не удастся. Уже вообще подняться нельзя. Это ясно для Ольшера. Можно только призывать к милосердию.
- Я же просил - тише.
Выстрел не звучит - бережет патроны Исламбек. Впрочем, они ему больше, кажется, не нужны.
- Выдумка может произноситься громко, - говорит он с издевкой. - Какая ей цена?
Пора прекратить дуэль, тем более, что Ольшер на земле и в таком положении бой бессмыслен. Гауптштурмфюрер намерен лишь уточнить причины своего поражения.
- Слушайте, откуда вы все это взяли?
Исламбек положил руки на стол, на тот самый стол, за которым сидел Ольшер, но это было не так уж неожиданно при возникших сейчас между заключенным и начальником "Тюркостштелле" отношениях - они стали на одну ступеньку, пожалуй, Саид был даже чуточку выше. Главное, он положил по-хозяйски руки на стол коменданта лагеря - место, запретное для узника. Многое сказали Ольшеру локти Саида, обернутые какой-то выцветшей, не имевшей ни имени, ни определения, пахнувшей кислотой и лизолом тканью, подвинутые почти вплотную к гауптштурмфюреру.