– Его величество король Георг III здоров, – сказал Питт настойчиво и строго. – Давно уже здоровье его величества не было так утешительно, и, благодарение богу, мы можем считать благороднейшего и великодушнейшего монарха навсегда избавленным от демона болезни. Иначе это было бы невосполнимым несчастием для Англии, потому что без живого и вполне личного содействия короля благополучию Англии, без его силы и искусства управлять, нация была бы лишена своего настоящего учредителя счастья. Такую самодвижущуюся машину, одним верчением своих колес распространяющую благоденствие и свободу, английская конституция из себя не представляет. Это вам, французам, наговорил ваш Монтескье, видевший в нашей конституции универсальное средство, так сказать, всемирный пластырь, который следует лишь наклеить любому народу, и он натянет пузыри всевозможного политического счастья. Нет, граф Мирабо, английская конституция – вовсе не политическая машина. Она не может и не должна быть ею, и если бы живительное дыхание мудрого короля не чувствовалось в ее колесах, она перестала бы работать. Берегите себя во Франции от страсти отыскивать универсальные средства для политической свободы. Ваш Монтескье потащил за собою уже целый философский хвост спасителей человечества, выдумывающих там у вас, как бы в одной схеме заключить и удержать политическую свободу и социальное счастье. Мне было бы жаль, если бы и ваши прекрасные силы ушли на исчерпывание бочки Данаид. В политике важны одни живые люди, а не система. Как бы я мог справиться с окружающими меня здесь партиями, если бы я не видел в них личностей, чувствующих и действующих по-человечески, и к которым поэтому и подходить следует по-человечески? Даже такие мои опаснейшие противники, как Фокс, Бурке и другие, гремящие против меня в парламенте, вовсе еще для меня не потеряны; я изыскиваю пункт, на котором они могли бы сойтись со мною во имя общего блага. Важно – укрепить здание, а где взять для этого камни – это безразлично.
– Как? И Фокс, внесший билль об Индии, и великий демократ Бурке, утвердивший народный принцип в американской войне? – спросил, качая головой, Мирабо.
Однако Питт, казалось, не хотел более вдаваться в такие подробности и, как бы не слыхав вопроса Мирабо, обратился к госпоже Нэра, извиняясь перед ней за то, что разговор в карете принял так неожиданно и так неуместно строго политический характер, и тут же указал на большой модный магазин, мимо которого они проезжали и в окнах которого было выставлено множество элегантнейших дамских шляпок.
– Не позволите ли вы мне выбрать вам здесь шляпку по английской моде? – спросил он, улыбаясь и делая уже знак, чтобы остановить экипаж. – Полагаю вполне правильным, чтобы первый министр Англии загладил дерзость, оскорбившую и напугавшую на лондонских улицах милейших иностранцев. И для меня самого это было бы величайшим в мире удовлетворением, потому что я мог бы вам доказать, что я не только скучный и одетый в броню политик, но и понимаю немного в вещах. А так как более всего, конечно, большая французская шляпка графини озадачила и возбудила наш глупый, суеверный, невежественный и испорченный народ, как граф Мирабо определил англичан, то позвольте Вильяму Питту заменить вашу шляпку маленькою английскою, какими теперь украшаются здесь самые прелестные головки. Каждая страна имеет всегда свой головной убор, который не только заслуживает уважения, но и должен быть принят, пока находишься в стране.
Генриетта смутилась и бросила из-под своих длинных ресниц быстрый взгляд на Мирабо, все еще, по-видимому, погруженного в последние знаменательные слова Питта.
Получив от него знак согласия, она с милою непринужденностью обратилась к министру, выражая ему свою благодарность и готовность принять его предложение.
Экипаж остановился, и Вильям Питт, желая теперь быть только любезным кавалером, подал госпоже Нэра руку и с утонченною вежливостью ввел ее в магазин.
За несколько минут шляпка была выбрана при выразившихся и здесь уверенности и такте Питта, и Генриетта не могла скрыть своего удовольствия, заменив свою большую парижскую шляпку модной, элегантной английской, так удивительно шедшей ее личику.
Мирабо, с которым министр, видимо, избегал говорить, поспешил уплатить в кассе счет за выбранную и еще рассматриваемую Питтом шляпку. Когда же госпожа Нэра окончательно выразила свое удовольствие, министр обратился с приказанием прислать счет в его отель, но был неприятно задет сообщением, что счет уже уплачен. Несколько смущенный, он предложил вернуться к экипажу.
Мирабо попросил, однако, позволить им взять один из близ стоявших фиакров, чтобы не злоупотреблять долее любезностью министра, так как их квартира находилась хотя и недалеко, но в совершенно противоположной стороне от его отеля.
Питт бросил на него холодный испытующий взгляд и с легким поклоном согласился. Они расстались с видимым обоюдным неудовольствием.
Возвратясь домой, Мирабо бросился на диван и разразился жалобами и проклятиями против всюду преследующей его неудачи. Генриетта подошла к нему и, успокаивая, положила свою руку на его горячий лоб.
– Чем ты так недоволен? – спросила она своим кротким, нежным голосом.
– Самим собою, – отвечал он, вздыхая. – Благоприятнейший случай дает мне возможность вступить в дружескую беседу с первым государственным человеком Англии. А я вместо того, чтобы воспользоваться этим к своей выгоде, как мог и должен был сделать, теряю всякий дипломатический такт и говорю ему все напрямик. Всегда меня называли страстным и необдуманным, но что я буду фигурировать болваном правды там, где ум требовал быть скрытным и расчетливым, этого я не могу себе простить. Я разговаривал с Вильямом Питтом так, как болтал бы дома с Шамфором или Кондорсэ. Быть может, это и было достойно меня, но было крайне глупо для того, кто, как я, мечтал извлечь в Лондоне некоторую дипломатическую пользу и быть облеченным тайными поручениями министерства Питта. Я не думал, что моя откровенность сыграет со мной такую глупую штуку. Вместо того, чтобы говорить этому Питту, как я думаю и чего хочу, мне надо было разыграть с ним комедию, в которой полуискренно, полуковарно сделать вид, что я постиг его самые сокровенные мысли, и все свои силы направить к полной мелодиями вариации на его же тему. Между тем, я дую свою собственную песню на своем собственном инструменте прямо ему в нос, а когда он этого не может вынести, то бью его еще по пальцам моим же инструментом. Ну, теперь во избежание нищеты здесь в Лондоне, мне остается только составлять китайскую грамматику и географические учебники.
– Не сердись так, Мирабо, – заметила Генриетта, ласково гладя его рукой. – Ты не хуже этого английского министра. Я так люблю, когда мужчины смело спорят о своих мнениях. Если он не возложит на тебя никаких поручений, то мы обойдемся и без него. Мы ведь не глупы, и великая, великая будущность принадлежит тебе, Мирабо! Будем спокойны и веселы сегодня. У меня так хорошо стало на душе. Я опять чувствую себя здоровой. Прогулка с тобой совершила чудо, и силы мои вновь ожили. К тому же из сегодняшнего приключения на мою долю досталась прелестная новая английская шляпка, такая нежная и легкая, что сама Титания, царица сильфид, могла бы носить ее; выбрал же мне ее его светлость министр Вильям Питт, а мое сокровище честно за нее расплатилось. Ну, Мирабо, хочешь я опять буду твоим старым шутом?
С этими словами она отбежала от него, повелительно кликнула к себе мисс Сару, неохотно спрыгнувшую с дивана, где она сидела у ног своего господина. Генриетта принесла свою старую парижскую шляпку и надела ее на голову собаки, подвязав ей на шее и лапах развевавшиеся ленты. Боязливо и с трудом двигаясь в этом головном уборе, животное забилось в угол комнаты, а Генриетта, мгновенно приняв самый смешной и вместе с тем ужасный вид, встала перед собакой и невероятными ужимками начала изображать лорда-трубача, готового напасть на прекрасную парижанку при виде ее громадной шляпки. Она не могла, конечно, изобразить его ужасную фигуру и манеры, но обращалась к мисс Саре с такими же жестами и остротами и, приложив пальцы ко рту, подражала его трубе. Затем резким голосом в нос затянула английскую народную песню, удержав в памяти некоторые слова и напев, что совсем уже напомнило лорда-трубача.
Мирабо не мог устоять против ее веселья и наградил свою подругу искренним смехом, прервавшим его унылое настроение. Она радостно бросилась к нему, чтобы поблагодарить его за это долгим поцелуем.
Часть вторая
I. Женевские эмигранты в Лондоне
Мирабо сидел в своем рабочем кабинете у письменного стола и, казалось, был весь погружен в работу; но если бы кто пристальнее взглянул на него, то мог бы заметить, как его глаза, постоянно отрываясь от бумаги, обращались то к окну, глядя на мрачное, туманом обвисшее небо, то с грустью останавливались на милой Генриетте, сидевшей напротив него у окна с каким-то рукоделием.
– Не могу сегодня собрать своих мыслей! – воскликнул он вдруг, вскакивая с места и подходя к Генриетте, которая тоже оставила свою работу и пытливо смотрела на него.
– Да, этот туман слишком отвратителен, – сказала она, взяв его руку, и на минуту, как бы в умилении, прислонила к ней свою прекрасную голову. – Не понимаю, как можно жить в такой стране, где день и ночь стоят эти туманы, наводящие ужас, точно перед тобою страшные привидения из сказок, слышанных в детстве. Посмотри на это туманное страшилище, кривляющееся как раз перед нашим окном и будто хлопающее руками у себя над головой! Мирабо, это к нам относится; чудовище злобно смеется над нами, что мы все еще сидим здесь в Лондоне, бесполезно тратя время и деньги.