– Во Франции не так прекрасно, – возразил Мирабо, причем его оживленно пылавшее лицо подернулось грустью. – Во Франции все готово обратиться в чернь, если только нам не удастся вовремя выработать из этой общей грязи новое, здоровое народное тело. Вот тогда народ будет вновь открыт, как та мраморная статуя древнего бога, погибшая при землетрясении города. Однако, рискуя вызвать возражение вашей светлости, я позволю себе заметить, что никогда парижская чернь не допустила бы подобной злобной выходки против почтенных иностранцев. Наша чернь слишком легкомысленна и слишком дитя, но вместе с тем и слишком светский человек, чтобы дойти до понятия национальной ненависти. Мы же испытали сегодня на себе национальную ненависть английской черти против французов. Я не думал, лорд-канцлер, что уже на улицах Лондона можно будет видеть приведение в действие завещания вашего знаменитого отца, графа Чатама, бывшего величайшим ненавистником Франции.
– Эта ненависть не была завещанием, но государственным принципом, – заметил Вильям Питт с полным достоинства спокойствием. – Вообще же, мой отец не был настолько варваром, чтобы в лице каждого француза не воздавать должного столь богато одаренной нации, как ваша. И я буду счастлив всегда считать себя другом Франции и французов. Не вступая в неосторожный союз с вами, который мог бы вовлечь Англию в пропасть, мы будем всегда учиться у вас и стараться возвыситься вашим величием!
Мирабо почтительно поклонился, ясно выразив при этом, насколько этим заявлением министра он обязан дипломатии его. Затем значительно произнес:
– Я сам вовсе не такой друг Франции, чтобы не видеть всех ее ошибок и недостатков. Но вместе с тем я люблю ее так сильно и беспощадно, что позволил бы отхлестать ее крапивой и розгами, лишь бы мог увидеть ее вновь сильной и здоровой душой и телом. Если бы эта цель могла быть достигнута унижением Франции Англиею, то политике с таким направлением я охотно предложил бы мои услуги и силы, мою голову и руки. Я отлично знаю, что ваш великий отец, граф Чатам, питавший не только политическую, но и физическую ненависть к Франции и содрогавшийся всеми своими членами при одном имени француза, основывал свою политику на господстве в Европе одной из двух: Англии или Франции. Мне всегда казалось, что он смотрел как на естественный закон на то, что если Англия должна быть велика и могущественна, то Франция должна быть попрана и уничтожена. Но теперь мы приближаемся к новой эпохе, когда все свободные, честные и полные жизни государства будут существовать рядом, на одной ступени и в искреннем братстве между собой. Придет день, когда мы должны будем силой заставить Францию быть свободной и счастливой, и тот, кто употребит против нее эту силу каким бы то ни было образом, будет ее благодетелем. Да, ваша светлость, Англия имеет назначение по отношению к Франции более прекрасное, чем ненависть к ней. Мы хотим бороться с Францией до крайних пределов, и Англия представляется самым благоприятным пунктом, откуда борьба может начаться. Она должна заставить королевскую власть во Франции одуматься и принудить ее, во избежание внешних опасностей, искать опоры в освобождении внутренней силы народа или, вернее, в самой свободе его. С этими мыслями, как я уже вчера заявил вашей светлости, я прибыл в Лондон и был бы счастлив, если бы министерство Питта нашло согласным со своею политикою воспользоваться услугами Мирабо.
Тонкая улыбка блуждала на губах министра. Опустив глаза, он, молча, с некоторой иронией, казалось, взвешивал все слышанное им, но в то же время, однако, умел придать своему лицу выражение дружеского расположения. Его резкие черты, так легко принимавшие жесткий, даже отталкивающий характер, подернулись теперь какою-то духовной прелестью, сменившею кротостью и вниманием то холодное превосходство силы, с которым он выслушивал объяснения Мирабо.
В эту минуту карета проезжала мимо Сент-Джеймского дворца. Питт поднял на него свой пронизывающий взгляд, как бы желая узреть что-то в окнах королевской резиденции. Затем, вновь обратясь к Мирабо, с величайшим нетерпением ожидавшему его слова, он быстро проговорил:
– Политика министерства Питта, мой дорогой граф, будет всегда готова воспользоваться замечательными умами в качестве своего орудия, но ее направление будет везде и всегда консервативным. В Англии мы будем защищать дело престола, во что бы то ни стало. Народ – это лишь отвлеченное понятие или призрак, о существовании которого имеются самые различные представления. Ищут всегда народ там, где его нет, а находят там, где не ищут. Как ужасно было бы строить политику государства на таком колеблющемся и ускользающем понятии! Хотя Англия у себя охраняет и соблюдает вольности народа, однако в ее интересах – не допускать народной политики во Франции, потому что это создаст такое головокружение, которое опрокинет всю Европу! Мы здесь будем продолжать жить привольно и спокойно. Мы не идеалисты, граф, мы англичане, и свобода должна наполнять не только наши головы, но и карманы. Мы должны непременно быть богаты. Вот наше решение, а от него уже зависит все прочее. Не один только ум делает нацию цветущею. Богатство – вот другая и более прочная сторона народной силы. Политика Питта воздвигнет на этом зеленом острове алтари богатству, и тогда наша борьба с другими народами будет простым состязанием.
Мирабо, почувствовавший себя отстраненным, с минуту молчал, обдумывая, дать ему или нет волю своему негодованию. Затем порывисто сказал:
– Ваша светлость должны прежде всего простить мне, что я восторженный поклонник свободы английской конституции, целебную силу которой желал бы обратить и на страдания Франции! Я завидую каждому англичанину, ибо он, несомненно, самое свободное существо на земле. Эта конституция ваша, образец всех доныне известных конституций, не заключает ли она в себе удивительную жизненную силу, если народ, от природы далеко не самый даровитый и не самый благородный, единственно благодаря своей конституции занял первое место? Сам по себе английский народ не многого стоит: он глуп, невежествен, суеверен, полон предрассудков и причуд, ненадежен в делах и наделен материальною алчностью гораздо более, чем французы. И такой-то испорченный народ охраняется и защищает от своей собственной испорченности единственно потому, что гражданскую свободу нашли удобною для него, и что ему дали отечество, распростертое над его жизнью, как ясный и верный небесный свод. И чем бы еще стала Англия, если бы прекрасные основные законы ее конституции были распространены и на правительство, и если бы все недостатки и пороки вашей английской администрации прониклись живительным дыханием свободы вашей конституции? Каким бастионом английская конституция служит против всяких случайностей и слабостей правящих лиц, это всего лучше доказывается настоящим положением вещей в Англии. Конституция есть здоровье Англии, хотя бы при этом глава ее был болен душою и телом. О вашем короле, Георге ІII, рассказывают, что его ум часто помрачается, и что, быть может, ночь безумия покроет вскоре совсем трон Англии. Но какой же вред может это нанести стране, народу и общему благополучию? Ваша конституция живет и работает отлично сама собой; она ясна и разумна, хотя бы на троне все было темно и безумно; она есть и будет благословенная сила, хотя бы во главе государства царствовало бессилие. Это – счастливое положение. И если верно, как гласит молва, что Георг III при чтении газет теряет внимание и засыпает, то это настоящая государственная идиллия, характеризующая ваш политический рай. Счастлив тот народ, король которого может спокойно заснуть, читая газеты, и которому безразлично, спит или бодрствует его монарх перед лицом политических событий.
При этих словах Мирабо лицо английского министра заметно омрачилось. Неприятное выражение, столь типично выступавшее на лице и в манерах Питта, обнаружилось легким подергиванием, но тотчас же вновь исчезло под дипломатическим оборотом, скрывшим неудовольствие от только что выслушанного.