- Что вы имеете в виду? - спросил он надменно.
- Я имею в виду, что на все мои вопросы вы ответили лживо, - выразительно произнес дон Мигель.
Дон Стефано нахмурил брови, глаза его загорелись зловещим огнем.
- Кабальеро! - воскликнул он. - Это оскорбление.
- Это правда, и я вам сейчас это докажу: вы называетесь доном Эстебаном де Реаль дель Монте; родились вы в Гуанахато в тысяча восемьсот пятом году.
Капитан подождал с минуту, но дон Эстебан, не удостоив его ответом, стоял мрачный и, видимо, равнодушный. Дон Мигель презрительно улыбнулся и прибавил:
- Далее; вы сказали, что вы торговец из Санта-Фе - это опять ложь, торговцем вы никогда не были, вы - сенатор и живете в Мехико. Говоря, что вы направляетесь в Монтеррей, вы точно так же солгали. Теперь я жду вашего ответа, хотя и сильно сомневаюсь, чтобы вы могли мне что-нибудь ответить.
Дон Эстебан имел время оправиться от неожиданного жестокого поражения. Он ничуть не смешался: думая, что угадал, откуда идет нападение и из чего узнали его настоящее положение, он ответил насмешливым тоном:
- Почему же вы полагаете, что мне нечего вам ответить, кабальеро? Напротив, нет ничего легче! Во время моего обморока вы… не скажу "украли" - нет, я слишком вежлив - скажу только, что вы ловко похитили мой бумажник и, прочитав находящиеся в нем бумаги, решили напугать меня тем, что узнали мои дела! Полноте! Вы просто безумец! Все это глупости, не выдерживающие серьезного анализа. Да, правда, я зовусь доном Эстебаном, родился в Гуанахато в тысяча восемьсот пятом году и действительно являюсь сенатором. Так что же из этого? Разве это достаточные причины, чтобы возводить обвинения на дворянина? Разве только я один ношу в прериях чужое имя? По какому праву все вы зовете друг друга разными прозвищами, а я не могу последовать вашему примеру? Все это кажется мне чрезвычайно смешным, и если вы не можете представить мне каких-либо иных причин, то прошу вас предоставить мне самому заниматься своими делами.
- У нас есть другие причины, - хладнокровно ответил дон Мигель.
- Знаю я их; вы обвиняете меня в том, что я вас, дон Мигель, а также дон Торрибио, а иногда вас величают и доном Хосе, умышленно подвел к засаде, от которой вы спаслись только чудом, - но это наше с вами личное дело!
- Я уже сказал вам, что я ваш судья, а не обвинитель.
- Хорошо; верните мне мой бумажник, и покончим с этим! Поверьте, что в этом деле вам мало прибыли. Если же вы решили убить меня, так убивайте! Не отбиться же мне от тридцати человек. Но только кончайте поскорее!
- Мы вам уже сказали, что вашего бумажника никто из нас не открывал; мы не разбойники и не намериваемся вас убивать. Мы собрались сюда, чтобы судить вас по закону Линча, и исполним эту обязанность со всем беспристрастием.
- Но в таком случае пусть покажется мой обвинитель, я пристыжу его! Почему он упорно скрывается? Правосудие должно свершиться перед лицом всех. Пусть же придет человек, который приписывает мне ответственность за неизвестные мне преступления; пусть он придет, и я докажу ему, что он - гнусный клеветник!
Едва дон Эстебан произнес эти слова, как раздвинулись ветви соседнего кустарника, и на поляну вышел человек. Он большими шагами подошел к мексиканцу и, положив ему руку на плечо, сказал глухим голосом, устремив в его глаза глубокий взгляд, исполненный непреодолимой ненависти:
- Докажите-ка мне, что я гнусный клеветник, дон Эстебан.
- О! - воскликнул дон Эстебан. - Мой брат! - И, качаясь, как пьяный, он отступил на несколько шагов, с помертвелым лицом и широко раскрытыми, налившимися кровью глазами.
Дон Мариано сильной рукой удержал его, готового упасть на землю, и, близко наклонившись к его лицу, отчетливо произнес:
- Это я обвиняю тебя, Эстебан. Проклятый, что сделал ты с моей дочерью?!
Тот не отвечал. Дон Мариано с минуту глядел на него с особенным выражением, потом презрительно оттолкнул от себя. Негодяй покачнулся, протянул руки, инстинктивно ища поддержки; силы изменили ему, и он рухнул на колени, закрыв лицо руками, с выражением отчаяния и бешенства от неудавшегося дела.
Всеми присутствующими овладел тайный ужас; они оставались неподвижными, безмолвными зрителями.
Дон Мариано знаком позвал за собой обоих своих слуг, отошел с ними на середину поляны, встал лицом к импровизированному суду и проговорил громко, ясно и выразительно:
- Выслушайте меня, кабальерос, и по окончании всего, что я имею вам сказать об этом человеке, судите его без ненависти и злобы, с чистой совестью. Человек этот - мой брат. В его молодые годы, по причине, о которой излишне здесь упоминать, наш отец хотел выгнать его из своего дома; я ходатайствовал за него, и он получил хотя и не полное прощение, но позволение остаться под отцовским кровом. Прошли годы, ребенок возмужал. Отец, умирая, оставил все богатство мне, а другого сына проклял. Я разорвал завещание, призвал этого человека к себе и дал этому негодяю - нищему - ту долю богатства, которой, по моему мнению, мой отец не имел права лишать его.
Дон Мариано замолчал и повернулся к своим слугам.
Тотчас же они оба в одно время подняли правые руки, левыми сняли шляпы и, как бы отвечая на немой вопрос их господина, произнесли:
- Мы подтверждаем, что все это в точности верно.
- Итак, человек этот обязан мне всем своим богатством, положением и будущностью, потому что, благодаря моему влиянию, мне удалось заставить выбрать его сенатором. Посмотрим теперь, как он вознаградил меня за столько благодеяний и чем отблагодарил. Он своим внешним благодушием и, как казалось, безукоризненным поведением заставил меня забыть о его прошлом и поверить в его возвращение на праведный путь. Женившись и имея двоих детей, он воспитывал их в строгости и часто говорил мне: "Не хочу, чтобы мои дети сделались тем, чем был я". Вследствие бесчисленных смен правительств, изнурявших нашу прекрасную родину, я сделался - не знаю по какому темному злоумышлению - подозрителен новому правительству и для спасения своей жизни должен был на другой же день бежать. Я не знал, кому поручить свою жену и дочь, которые, несмотря на их желание, не могли следовать за мной. Брат вызвался оберегать их. Тайное предчувствие, голос Провидения, которым я ошибочно пренебрег, шептал мне не верить этому человеку, отклонить его предложение. Но нужно было ехать, время не терпело: солдаты, посланные арестовать меня, с удвоенной силой ломились в двери моего дома. Я доверил все, что было драгоценного для меня на свете, моему брату, этому негодяю, и убежал. В продолжение моего двухлетнего отсутствия я писал брату письмо за письмом, ни разу не получив никакого ответа; я невыносимо терзался и наконец, с отчаяния, решился вернуться в Мексику, рискуя быть пойманным и расстрелянным. Однако благодаря защите моих друзей я был вычеркнут из списка осужденных, и мне дозволили вернуться на родину. Не прошло и двух часов после получения этого известия, как я уже был в дороге. Через четыре дня я прибыл в Веракрус. Даже не остановившись для отдыха, я, пересаживаясь с одного коня на другого, безостановочно мчался в столицу и сошел с коня у самого дома моего брата. Дома его не оказалось. Оставленное им письмо на мое имя открыло мне, что он отправился в Новый Орлеан по одному крайне важному делу и возвратится только через месяц. Он просил ждать его, но ни о жене, ни о дочери не написал ни слова, точно так же, как и о вверенном ему моем богатстве. Беспокойство мое превратилось в ужас, я предчувствовал несчастье; почти обезумев, я покинул дом брата, вскочил на того же взмыленного коня, на котором приехал, и пустился к своему дому. Окна и двери его были заколочены; он был угрюм и мрачен, как могила. С минуту стоял я у дверей, не смея отворить них; наконец решился, предпочитая действительность, как бы ужасна она ни была, неизвестности, сводившей меня с ума…
Тут дон Мариано остановился, голос его сорвался от внутреннего волнения, которое он не мог дольше преодолевать.
Воцарилось молчание.
Через минуту Бермудес, видя, что господин его не в силах продолжать рассказ, проговорил:
- Я открыл двери своему господину - Бог свидетель, как я люблю его и, не колеблясь, с радостью отдал бы за него свою жизнь. Но судьбой мне было предначертано причинить ему великое горе: вынужденный отвечать на его настойчивые расспросы, я известил его о смерти его жены и дочери, умерших одна через несколько недель после другой в монастыре Бернардинок. Удар был ужасен: дон Мариано упал как пораженный громом… Однажды вечером, когда, по своему обыкновению по возвращении, дон Мариано сидел в своей комнате в глубокой задумчивости перед любимыми портретами, какой-то человек, закутанный в широкую мантию, попросил дозволения переговорить с сеньором де Реаль дель Монте; на мои замечания, что господин никого не принимает, человек этот упорно настаивал на своем, прибавив, что он должен передать ему лично очень важное письмо. Не знаю, как это случилось, но я решился ослушаться своего господина и ввел незнакомца в комнату, где сидел мой хозяин.
Дон Мариано поднял голову, взял за руку своего старого слугу и сказал:
- Теперь я сам продолжу, Бермудес, хотя то, что я добавлю, уже безделица.
И обратясь к охотникам, остававшимся спокойными и, казалось, совершенно бесстрастными, он продолжал: