Илья Кормильцев - Собрание сочинений. Том 1. Поэзия стр 4.

И очистит все дождь!
Только что в капле был человек,
высокий, мрачный, бородатый, перевернуто отраженный
но капля упала, и он исчез:
Человек, Который Растворился

Чекасин

он пьет клюквенный морс,
он принимает аспирин,
он сбивает лихорадку
снегом вместо перин
его душа - это лев
на пылающей крыше
он дует каждый вечер в раскаленную медь
он не может обжечься, он не может сгореть -
его температура значительно выше

Воспитание рук

огромные неистовые руки свесив
из прорези окна, ты загребаешь
цветастый хлам секунд в свой музыкальный ящик
там музыка от стенки к стенке бродит
с огромным круглым животом,
и плачет, и тоскует

а ты сгребаешь время под себя
и падаешь в слезах на время
и высидеть теплом своим мечтаешь
птенцов крикливых синей птицы

а иногда ты вместе с ней лежишь на этой груде,
пытаясь оплодотворить секунды
но только пыль - ответ твоим усильям,
и все возможное богатство умирает
под тяжким грузом неразгаданных часов
и ностальгия под слезами размокает,
как хлеба кус, забытый под дождем

но времена воспитывают руки:
они хватают лишь понятные секунды,
в ее глаза глядишь ты с сожаленьем,
а жизнь идет - с тобой и без тебя

и розовый фонтан хватает вязь секунд, разбрасывает
всем свой рот жемчужный
и за окном тюремной камеры души
свершает чудо - то, что ты не смог свершить,
вдыхая запахи колосьев и колен

Блюз

липкие пальцы
скользнули по трепетной грани
меж музыкой и молчаньем
и балансируют, работая без сетки

под стеклянным колпаком
начинаются вечерние жалобы
на недоступную прозрачность
кандалы избитых аккордов
влачатся по дороге,
вымощенной благими намерениями

ведро воды
летит в бесконечный колодец,
приближаясь к холодной душе
там на дне
по старой железнодорожной насыпи
со снятыми рельсами,
раздвигая улыбками сумерки,
идут под кедрами
незаметные привидения
кристальный мотив
валяется в этой пыли

этот странный блюз
горькой сигареты
подобен томительному ожиданию
ответа на апелляцию
нечего ждать -
достаточно представить
мужчину и женщину
в комнате,
где радужная полоска
томительно застыла
на пластмассовом диске,
непокорная мотору проигрывателя
липкие пальцы,
путаясь в хитросплетениях струн,
выводят душу к ивам, смотрящимся в реку
первую росу
осмелишься ли нарушить
мыслями о любви?
господствует блюз, липкие пальцы
скользнули по трепетной грани
меж музыкой и молчанием

"Сделайте мне комнату…"

Сделайте мне комнату,
безобразную и кривую,
холодную, нетопленную, нежилую.

Вас поблагодарю я.

Дайте мне сделать спутницей
грязную, похотливую,
глупую, недостойную и нетерпеливую.

Стану я лишь счастливее.

Дайте мне сделать фатумом
горькое, искореженное,
вечно неблагосклонное, каждый час тревожное.

Вам ведь это несложно, а?

Потом вы, конечно, спросите:
"Зачем ты с таким усердием
молил у нас это месиво, это крошево?" -

Вы отдали мне задешево
Знак бессмертия.

Ecce Homo

Найди и выбери нечто яростное.
В клетку не запирай. Подвергайся его укусам.
И плечи и грудь подставь.
Вырабатывай иммунитет.
И отдайся, позволь попрать самое себя.
И в утробе ярости перевоплотись,
движимый ей даже в неподвижности сна -
воздавай великую дань ярости
и шепчи ей: "Праведна. Праведна. Праведна".

О, как она тебя будет бить и метать!
Куда не закинет! Терпи и надейся.
Пока указующие взгляды не обратятся к тебе:
- Смотрите, вот он грядет со своей яростью!
- Смотрите, вот он идет!
- Ecce homo.

"Мой пупок - это фикция. Еще не разрезана…"

Мой пупок - это фикция. Еще не разрезана
Та пуповина, которая с чревом мира связала меня,
Хотя готов уже пепел, чтобы присыпать разрез
(как это делают эскимосы).

Я еще не рожден (опасаюсь, что мне
никогда не родиться).
В состоянии эмбриональном, ощущая
свои атавизмы,
Я рвусь из чрева века во всю беспредельность,
Но ХХ век узкобедрым родился.

Как Нью-Йорк моментально без света остался,
И лифты заснули в колодцах, проеденных
в сыре домов,
Так нет электричества в домах моего рассудка.
Труден спуск по пожарной лестнице.

На первый этаж я рвусь, где подъезд
Обещает выход на летнюю улицу,
Поджаренную как картофель.

"Сон и розы, волнующе-яркий муслин…"

Сон и розы, волнующе-яркий муслин.
Ты лежал, источая дурман под ногами,
словно пиво - томящийся солод - никто не открыл.

На шестнадцатый год откровений достигнув,
на семнадцатый их откровенно прокляв,
все постигнув (скорей, ничего не постигнув),
лишь в одно, несомненно, ты верил всегда:
в крючкотворство смешное игры стихотворной.

Бесконечнострунная гитара чернобыльника
плыла вечером под пальцами проворными
голосистого и сладостного ветра:
и смерть постиг ты, не дойдя до смерти,
и паутину на воде кристальной лужи,
закованной в янтарь прозрачной стужей.

И пальцы яростно сжимались возле горла
желанием пересыпать песок
и бесконечно наблюдать его паденье -
как каждая песчинка, убегая,
уносит дактилоскопию теплоты.

Лишь на каких-то волхвов уповая,
бесплодно открывающих твою звезду
в тщедушный телескоп,
ты, тихим вечером безмолвно проплывая,
терновникам и лаврам подставлял свой лоб,
на неизвестных вечности волхвов лишь уповая…
Терновникам и лаврам….
Бесполезно мудрый лоб…

Шарлатаны

Хой, в деревню телега въехала!
Значит, снадобья в ларцах иссякли,
Значит, столпятся лица болезные
У двери фургона, где застиранный какаду
Щиплет перышки на заду.

Шарлатан Мар-Абу, доктор медицины,
Мандрагору привез и другие medicinae:
Яд змеиный и лакрицу,
Корень руты и корицу.
Подгулявшая девица,
Хочешь ты освободиться?
А карга - омолодиться?
Все у нас! Лишь у нас!
И мартышка голубая,
шкура монстра из Китая,
Лакуеху - черный знахарь,
Натуральный папуас!

Это маленькое лэ я слагаю
В пользу шарлатанов -
Усталых работников истинного милосердия,
Везущих в своих фургонах
Истинное освобождение,
Оргиастическое упоение надеждой.

Старый Болонэ! Сейчас на гнутой спине
Колдовского горшка пишется тебе приговор -
Тебе и твоей драгоценной склянке
С sal mirabilis.
Нет, не от микробов проистекают болезни,
Не от микробов, которых никто и не видел,
Кроме лиц, кровно в этом заинтересованных,
А от неверия шарлатанам.
Да, пусть это тебе не кажется странным -
мы тоже шарлатаны:
Шарлатанская наша поэзия,
Шарлатанская наша жизнь,
Доверившаяся мыслям и цветам
Там,
Где силу имеют
Лишь амбиции и инвестиции.

И эти юные души,
Слившиеся в единении,
Использовав момент
Небрежного отсутствия
Родительской власти,
Верящие в свое всевластие
В сиреневом сиропе города,
Вливающемся густым потоком
В пыльные окна старой квартиры
На центральной улице -
Тоже носят значки нашей тайной службы
На отвороте лацканов тел обнаженных.

О шарлатаны! Шарлатаны!
Целый мир шарлатанов,
Плененных злыми
Циркулем и Весами.

Теплый день

кладбищенские парочки, целуясь,
свивают гнезда около крестов
и вот цветы душистые мостов
овеяли дыханьем стебли улиц

из окон, с языков ковров и простыней,
свисают капли испаренной влаги
зеленою оберточной бумагой
укрыты сучья голые аллей
покачивая бедрами, плывут
как дым над пламенем курящиеся взоры,
и тело белое расплавленной просфоры
пошло на пищу розовым червям
утóк протягивая сквозь основу,
летит на крыльях возгласов судьба,
и ландышевый перьев блеск, слепя,
соединяет и разъединяет снова
бесформенные губы и сердца
в соитиях, проклятьях, буффонаде,
и пеной у пророческого рта
застыла уличная толкотня,
и туча вечера, кончаясь звездным градом,
выталкивает нас на лунный круг,
качающийся на снегу постели,
как в круг перед судом - куда нас занесло?
куда мы, одинокие, летели?

"колокольчики вечера впились в улыбку…"

колокольчики вечера впились в улыбку -
пьют веселую кровь
благовест теплоты
пауки и ветрá открывают калитку
вечно я,
вечно ты

тем же самым путем, в ту же старую кожу
возвращаются змеи,
уставши линять
тот, кто скажет: "Брат мой!" - испугает прохожих
никогда и опять

отцветают безумства в политых слезами
обездоненных кадках
и кошкой она -
эта вечнобеременная память
в теле новом всегда повторяет себя

дважды в реку входить твоей плоти и духа,
дважды в ту же
и знать, что не будет иной,
помнить кожу и когти и
(это для слуха)
помнить песни, пропитанные темнотой

где дорога до дома - дорога до Бога,
там любовь расправляет свою простыню
обнимает руками себя одиноко,
каждый час покоряясь,
как снегу,
огню

Возвращение добродетели

Не возвращая музыки, за эту ночь он скрылся -
Должник Геенны огненной
и холодности чемпион.

Легкий ездок на крыльях кожаной куртки,
Фанатик прохладного воздуха -
отрекся ради жаркого дыханья километров
на номерном знаке.