Мартин. Дал! Я ничего тебе не должен! Я есть - вот моя единственная расплата. Ты этим вознагражден сполна, больше с меня брать нечего, никакой отец не может рассчитывать на большее. Вот ты хотел, чтобы я выучил латынь, стал магистром, юристом, и все затем, чтобы оправдать себя. Ну, а я не могу и, главное, не хочу. Я самого себя не умею оправдать. И хватит разговоров о том, что я смог бы сделать для тебя. Я сделал для тебя все, что в моих силах: я живу и жду смерти.
Ганс. Что ты меня все попрекаешь?
Мартин. Я тебя не попрекаю. Но и благодарить особенно не за что.
Ганс. Слушай, я, например, человек не так чтобы очень правильный, но я верю в бога и в Иисуса Христа, его сына, церковь обо мне печется, к свою жизнь я умею так устроить, чтобы иметь от нее какую-то радость. Какую радость получаешь ты? Ты еще из университета, помнится, писал, что один Христос может наполнить светом твое обиталище. Но какой смысл, какой в этом смысл, если ты забился в конуру? Может, тогда лучше совсем ослепнуть?
Мартин. Нет, я хочу видеть.
Ганс. Да на что тут смотреть-то?
Мартин. Ты очень расстроен, я вижу.
Ганс. А почему я расстроен? Молодой человек, ученый, полный сил - мой сын! - и пожалуйста, позорит свою молодость страхом и смирением! Ты решил, что здесь тебя к чему-то готовят, а на самом деле ты просто спрятался, сбежал.
Мартин. Раз тут так спокойно, почему же остальной мир не стучит в наши врата, не просится к нам?
Ганс. Потому что людям еще не надоело жить.
Мартин. Так. А я, выходит, отрекся от жизни?
Ганс. Именно отрекся. Голова у меня болит после этой поповской мочи.
Мартин. Чем богаты…
Ганс. Верно, свое богатство чужому не впрок.
Мартин. Наверно, отцы и сыновья всегда огорчают друг друга.
Ганс. Я для тебя работал, терпел нужду…
Мартин. Ну и что?
Ганс. "Ну и что!" (Почти тревожно.) Если я и колотил тебя частенько, и, может, больно иногда колотил, то ведь не больше тебе попадало, чем другим ребятам, а?
Мартин. Конечно, нет.
Ганс. Знаешь, что тебя отличает от других? Упрямство твое. Все люди как люди, а ты упрямый, всегда насупротив идешь.
Мартин. Ты тоже доставлял мне огорчения, и чуть не всегда, но этим, пожалуй, я тоже не отличался от других ребят. Зато никто так не любил своего отца. Ты был нужен мне постоянно. Ни от кого больше я не хотел любви. Я хотел достаться одному тебе. Смешно сказать, но еще сильнее меня огорчала мать, и я любил ее меньше, гораздо меньше. Она пробила брешь, которую никто не мог Заполнить, и сама же разводила ее шире, шире - больно вспоминать…
Ганс. Я что-то ничего не понимаю. Право слово, не понимаю. Лучше я пойду, Мартин. Наверно, так будет лучше. И потом, у тебя тут дела…
Мартин. Был случай, когда я украл орех, и твоя жена выпорола меня. Ах, как я это помню! Она била меня до крови, я еще очень удивился, когда увидел на своих пальцах кровь. Да, точно, за украденный орех. Не это обидно. К побоям моя спина привыкла. Но когда меня били раньше, это была какая-то далекая боль, словно не мне одному доставалось. А в этот раз впервые боль была моя и ничья другая, она жгла только мое тело, и к моим коленям тянула подбородок.
Ганс. Знаешь, Мартин, мне кажется, ты всегда был какой-то пуганый, ну, прямо сызмала. Всего на свете боялся. Просто потому, что тебе нравилось всего бояться. Право слово! Вот как в тот день, когда ты возвращался домой из Эрфурта: гром ударил - так ты чуть в штаны не напустил. Повалился наземь, стал звать святую Анну. Молнию принял за видение.
Мартин. А это и было видение.
Ганс. Просил ее заступиться и спасти тебя, обещал за это стать монахом.
Мартин. Да, мне было видение.
Ганс. Видение? Значит, все-таки святая Анна? Тогда зачем мать с отцом винить в своем постриге?
Мартин. Наверное, так было правильно.
Ганс. Нет, будет правильно, когда ты немного задумаешься об этом небесном видении, что соблазнило тебя на монастырь.
Мартин. Как это?
Ганс. А очень просто: надеюсь, что это и впрямь было видение, а не уловки и соблазны сатаны. Право, надеюсь, потому что думать иначе очень тяжело. (Пауза.) До свидания, сын. Жалко, что мы повздорили. Не нужно бы в такой день.
Пауза.
Мартин. Почему ты дал согласие, отец?
Ганс. Это на твой постриг?
Мартин. Да, ты же мог отказаться.
Ганс. Ну, видишь ли… Когда твои братья умерли от чумы…
Мартин. Ты что же, и меня тогда списал в мертвые?
Ганс. Прощай, сын. Вот, выпей-ка святого вина. (Уходит.)
Мартин держит в руке стакан, смотрит в него, потом медленно, словно впервые пробуя, пьет вино, Садится к столу, стакан ставит перед собой.
Мартин. А если я ошибся?
Действие второе
Интерьеры первого действия стремились выразить внутренний мир человека, зажечь среди темноты яркие, говорящие вещи. Теперь отдельные предметы приобретают более условный, более общий - и менее индивидуальный характер. Масштаб раздвинулся: уже не подсознание, а историческое время диктует поведение героев, и карикатура сменяет портрет, как в распространенных гравюрах того времени - у Дюрера, например.
На авансцене, в углу, появилась богатой резьбы кафедра.
Сцена первая
Рыночная площадь в Ютебоге. 1517 год. К центру ее, украшенному флагами гостеприимных цехов, с громкой музыкой, под колокольный звон медленно движется процессия. Горят свечи, раздаются пение и молитвы, курится ладан. Во главе процессии на покрытой золотой парчой подушке несут папскую буллу. За ней проносят гербы папы и дома Медичи. С большим красным деревянным крестом появляется герой дня Тецель - доминиканец, инквизитор и прославленный своей ловкостью торговец индульгенциями. У него есть все, что необходимо церковному торгашу: густая копна седых волос, сильный, хорошо поставленный голос, вышколенный и отшлифованный в витийстве, и внушающее страх, притягательное обаяние влюбленного в свое дело специалиста по опоражниванию карманов бедных и сирых.
У Тецеля принимают крест и водружают за его спиной.
С креста свисает герб папы.
Тецель. Вам известно, кто я и что? Или кто-нибудь из вас ничего не слышал обо мне, не знает, для чего я явился? Есть такие? Может, дитя неразумное, или какой-нибудь калека, или юродивый? Пусть скажется, если такой есть. Что - нет? Стало быть, все меня знают? Все знают, как меня зовут? Если так, очень хорошо, полный порядок. Но вдруг - я говорю: вдруг! - среди вас затесался глухой урод, который не внемлет? Тогда я должен прочистить ему уши святым мылом. А как с остальными? Надеюсь, они терпеливо переждут, пока я буду наставлять несчастного. Договорились? Я могу продолжать? Договорились, я спрашиваю? Можно продолжать?
Пауза.