- Лучше того, что придумал ты, государь, ничего не придумаешь, - улыбнулся благодарный Сурхан. - С какой стороны ни хотел бы нас достать наглый Красс - с юга, севера или еще откуда, я задержу его между Фуратом и Тигром. Но главному войску, - заметил он осторожно, - не следует медлить. Пусть оно, если того пожелает судьба, подоспеет в урочный час.
- Я подоспею.
- И еще, государь. Армянский царь Артавазд фромейцам друг поневоле, силой ему навязали эту нелепую "дружбу". Большой удачей было б для нас договориться с ним по-хорошему и получить от него тысяч десять - пятнадцать воинов смелых.
- Я постараюсь. Стой, куда ты? Сейчас подадут…
- Пусть царь царей простит, но ему известно, что в походе Сурхан не ест и не пьет отдельно от войска.
Сурхан опустился перед царем на колени, царь добродушно погладил Сурхана по склоненной голове. И саку вдруг показалось, что государь ощупывает ее, прикидывая тяжесть…
- Что ж, не медли, ступай, своевольный! - печально вздохнул царь Хуруд Второй. - Я велю поднять меня на носилках на крепостную стену и полюбуюсь сверху, как ты ведешь свое отважное войско…
- Идем, Силлак. - Забрав свой меч, Сурхан с тягостным недоумением поспешил прочь из душного, с гадким запахом помещения наружу, на свежий воздух.
Носилок царю не понадобилось. Повеселевший, бодрый, как всегда, он с усмешкой снял с головы повязку и легко взошел с Пакором наверх, к зубцам крепостной стены.
- Отвязались, - сказал Пакор. - Не стал шуметь и донимать вопросами.
- Да, молод Сурен, горяч. - Царь с улыбкой тронул седые усы. - Пусть и скачет навстречу своей судьбе! А мы подождем в зеленых армянских долинах. Нам не к спеху, верно?
- Красс его проглотит, - вздохнул покорный Пакор.
- Пусть! Мы - Красса. Все равно не прогадаем.
- А если… Сурен разобьет глупого Красса?
- Тем лучше! Тогда мы проглотим беднягу Сурена…
Воины ждали начальника в поле. Он сидел на корточках, намотав на кулаки поводья неоседланных коней. Ни шатров, ни костров. Ни смеха, ни песен. Зубы стиснуты, в глазах угрюмость. Мало ли что… Вот времена! Чужих бойся - бойся и своих…
Разбили одну палатку - для предводителя, и над ней, на высоком древке, мысленно и выжидательно извивался на легком ветру шелковый желтый дракон.
Сурхан явился. Поле, покрытое тысячей "неранимых" - воинов в чешуйчатых крепких доспехах, - всколыхнулось, зашевелилось. Вздох облегчения резким порывом весеннего теплого ветра прошел по войску. Взметнулся, как шорох травы, негромкий довольный говор и стих.
- Эй, Красный!
Навстречу Сурхану спрыгнул с коня у палатки, встал смуглый худой человек с черной повязкой на лбу.
- Ты?! - вскинул руки Сурхан. Он рванул человека с черной повязкой к себе, прижал к могучей груди. - Живой? Ох, как мне тебя не хватало! Ты откуда, где пропадал? Почему на лбу повязка?
- Память о Риме. - Гость сдвинул черную ленту на волосы, и Сурхан прочитал багровую надпись: "Верни беглого Крассу".
- А! - Сурхан всплеснул руками, замотал головой. Взял беглеца за плечи, осторожно поцеловал в клеймо. - Я… он… - Сурхан прослезился. - Хорошо, он тебя увидит. Клянусь, я устрою ему встречу с тобой!
- Непременно, - тихо сказал беглый раб. - Непременно нам нужно встретиться с ним…
- Как ты попал к нему?
- Э! Долго рассказывать. Сперва накорми.
- После! - Сурхан с тревогой оглянулся на крепость. - Угощение оставим на после. Как и все разговоры. Сейчас нам нужно как можно скорее убраться отсюда. Отныне ты мой проводник и советник. Фарнук, дай ему лошадь!
- У тебя что-нибудь не так? - насторожился друг.
- А что в мире так? Все не так, как надо. - В его карих с золотом глазах черной тенью мелькнуло отчаяние.
Сурхан приложил ладони трубой ко рту. Над полем взлетел протяжный, тонкий и хриплый, пронзительный визг. Невыносимо долго, кружась, поднимаясь все выше к небу, звучал раздирающий вопль. Птицы шарахнулись в сторону и заметались над крепостью. Стучали копытами, фыркали кони. У людей на глазах сверкнули слезы.
Нарастая все туже и глубже, перелился в низкий утробный стон, подобный весеннему крику пустынной рыси, но стократ сильнее и громче, и завершился глухим грозным ревом сакский военный клич.
И грозным весенним громом, беспощадным и диким, вбирающим в землю все живое, грянул ответный рев сакской вольной конницы.
Человек с черной повязкой на лбу весь побелел, отчего повязка, казалось, отделилась от его лица и повисла в горячем воздухе. Он вскинул руку ко лбу, к повязке, чтобы сдвинуть ее и отереть обратной стороной ладони с клейма едкий пот, да так и замер, будто что-то вспоминая.
* * *
Красс на пути к Зейгме уныло разглядывал и растирал распухший белый мизинец на правой руке.
Сустав постоянно и тупо ноет, - к этому можно привыкнуть, но стоит задеть обо что-нибудь, как в пальце острым беззвучным визгом взметается злая боль.
Кольцо Анахиты вросло в него глубоко, неподвижно и жадно, не снимешь. Привязалось, проклятое! Камень в нем с каждым днем выцветает. Он уже грязно-бурый. Будто палец Красса, как паук, выпил из рубина алый сок. И все равно сам он весь белый…
Тряся в расшатанной повозке отвислыми губами, Красс поносил все на Востоке, жалуясь Публию, сопровождавшему отца верхом:
- Никакого порядка! Лень. Разброд. Бесхозяйственность. И солнце здесь слишком горячее…
- И воздух пыльный, а пыль, - подхватил, морщась, Публий, - ядовитая.
И так далее:
- Русла рек каменисты, дороги ухабисты…
- Вода мутновата, вино горьковато…
- Хлеб грубый, лук едкий…
- Мужчины лживы…
- Женщины похотливы…
К тому же еще - вши, грязь и вонь. Чума и холера. Нет уж, куда хваленому Востоку до чистой и ухоженной Европы.
Они ненавидели местных жителей за слишком темную, по римским понятиям, кожу, и оба согласно не замечали, какой это ладный, на редкость красивый народ. Варвар не может быть красивым! Красив только "хомо романус".
Можно подумать, их кто-то силой заставил тащиться в эту несуразную страну…
Хуже всего: все, что видел здесь старший Красс, отдавало - как утро - резкой пахучей свежестью, опасной в старческом возрасте, ненавистной ему поэзией.
В самой пустыне, зловеще-безмолвной до горизонта, уже таится поэзия, странная, дикая. Голый простор знойных гор и равнин внушает человеку беспокойство и коварно зовет его куда-то вдаль.
Заунывные молитвы в каменных храмах, их башни немыслимой высоты, дерзко взлетавшие к яркому синему небу, отрывают его от земли, кружат ему голову.
В широкой и легкой одежде, может быть, и прохладней в жару, зато человек в ней излишне раскован и занимает много места.
Украшения непозволительно прекрасны и богаты. В самом деле, как допустить, чтобы варвар, который сам по себе ничто, вызывающе носил в ушах, на шее, на руках и ногах столько редкостных драгоценностей?
Их танцы своей бесстыдной откровенностью будоражат кровь, отвлекают от серьезных мыслей. А песни? В тягучих звонких переливах слышится что-то чужое и недоступное, что никак нельзя уловить и втиснуть в знакомый, привычный и потому безопасный ритм.
Он разрушит все это! Мир создан для дельных людей с холодным умом и спокойной кровью.