- Я очень признательна вам, - отвечала Виолетта, - но боюсь, что я беспокою вас своей просьбой в тот самый момент, когда вы очень заняты делами государства.
- К сожалению, мой возраст и мои болезни не позволяют мне заниматься делами республики, как бы я того хотел. Но все обстоит лучше, чем можно было ожидать; договор с императором для нас очень выгоден, неприязнь Рима смягчена. Этим мы обязаны одному молодому неаполитанцу: он имеет хорошие связи при дворе папы через своего дядю…
- Вы так добры ко мне, синьор, и я не скрою от вас, что сегодня, кроме желания видеть вас, меня привело сюда намерение воспользоваться вашей добротой для одного дела, - скромно, но решительно обратилась к старику донна Виолетта.
- Посмотрите, донна Флоринда, наша питомица унаследовала от своих предков и привычку покровительствовать. Я одобряю это от всей души. Я только замечу тебе, что надо быть осторожной и, делая добро одному, не повредить этим другому. Так в чем же дело? За кого ты хлопочешь? За кого-нибудь из твоих служащих, за твою кормилицу?
- Нет, синьор, моя просьба гораздо важнее…
- В наш век, в век новых веяний, нельзя слишком сурово относиться к новшествам, - серьезно и даже сурово сказал синьор Градениго. - Но если бы Сенат не пресекал все сумасбродные теории молодости, то их пагубное влияние проникло бы в народ… Да, я многое согласен исполнить. Если ты нуждаешься в деньгах, проси у меня, сколько хочешь… Но помни, я не пожалею того, кто нарушает покой нашей республики.
Это неожиданное предупреждение смутило Виолетту, но она поборола смущение и сказала твердо:
- Вам известно, синьор Градениго, что я не отблагодарила еще за оказанную мне услугу.
- Дело принимает серьезный оборот. Донна Флоринда, наша Виолетта очень взволнована, и я просил бы вас объяснить мне все подробнее.
- Хотя я не совсем в курсе дела, - отвечала компаньонка, - но, насколько я могла понять, я думаю, что это относится к спасению жизни Виолетты…
Лицо синьора Градениго стало серьезным.
- Теперь я понимаю. Правда, - сказал он, обращаясь к девушке, - дон Камилло прилетел к тебе на помощь как-раз в тот самый момент, когда ты могла пойти ко дну вслед за своим дядей. Но дон Камилло не какой-нибудь гондольер, чтобы ждать за это подачки. Ведь ты его поблагодарила, и этого вполне достаточно.
- О, да! Я вечно останусь ему признательна.
- Я вижу, донна Флоринда, что ваша ученица увлекается романами; ей не мешало бы почитать и молитвенник.
- Синьор, если я не оправдываю достаточно доверия моих наставников, то в этом виновата одна я, - с живостью заметила девушка. Дон Камилло Монфорте давно хлопочет в Сенате о восстановлении его в правах предков. Вы, синьор, пользуетесь там большим доверием, и если бы вы ему оказали поддержку, Венеция потеряла бы в доходах, но зато приобрела бы славу честности, которой она так добивается.
- Ты была бы хорошим адвокатом, милая. Хорошо, я подумаю о твоей просьбе, - сказал дон Градениго, снисходительно улыбаясь.
Донна Виолетта, обрадованная этим обещанием, схватила протянутую ей опекуном руку и с жаром поцеловала ее. Это волнение показалось подозрительным старику.
- Ты слишком хороша, и всякий бы на моем месте не устоял против твоей просьбы. Что касается прав дона Камилло… Да, положим, все равно, ты этого хочешь, и дело будет рассмотрено с тем снисхождением, в котором так часто упрекают наше правосудие.
- Вы хотите сказать, что будете тверды, но не бесчувственны к интересам иностранца.
- Я боюсь, как бы подобное толкование не разрушило наших надежд. Но я рассмотрю дело… Ну, а теперь о другом. О моем сыне. Я надеюсь, что, ради любви ко мне, ты считаешь его своим другом.
- Двери моего дворца всегда открыты для синьора Джакомо, - сказала холодно Виолетта. - Сын моего опекуна всегда приятный гость для меня.
- Я очень рад этому и желал бы, чтобы он убедил тебя в своем расположении к тебе… Но в наше время осторожность - высшая добродетель. И если юноша немного робок, то, будь уверена, это из боязни преждевременно внести беспокойство в среду лиц, интересующихся твоей судьбой, моя девочка.
Обе женщины поклонились и запахнули свои мантильи: нетрудно было догадаться, что они собирались уходить. Донна Виолетта подошла к старику, и, простившись с ним, женщины вернулись на гондолу.
Синьор Градениго молча прошелся несколько раз по комнате. В обширных покоях его дворца было тихо; но эта тишина вскоре была нарушена приходом молодого человека. По виду и по манерам в нем сразу можно было распознать кутилу. Он с шумом вошел в кабинет отца.
- Как всегда, тебе не повезло сегодня, Джакомо, - сказал синьор Градениго с отеческой снисходительностью, к которой примешивался и упрек. - Донна Виолетта только-что ушла от меня. А ты, верно, возвращаешься со свидания с дочерью какого-нибудь ювелира.
- На этот раз вы ошибаетесь, отец, - возразил молодой человек, - ни сам ювелир, ни даже банкир, ни его дочь мне теперь не интересны.
- Гм… Это что-то необыкновенное. Я бы хотел, Джакомо, чтобы ты сумел воспользоваться тем случаем, который представляет моя опека над донной Виолеттой, и понял бы всю важность того, что я тебе советую.
- Будьте покойны, батюшка. Я довольно страдал от недостатка того, чего у донны Виолетты имеется с избытком, чтобы пропустить такой лакомый кусок. Отказывая мне в моих нуждах, вы как бы заручились моим согласием на этот счет.
- Теперь не до упреков, Джакомо, пойми: иностранец - твой соперник. После происшествия на Джудекке он победил сердце Виолетты. Она бредит им и совершенно не думает о тебе. Ты не забыл сообщить Совету об опасности, которая угрожает нашей наследнице миллионов?
- Да, я напомнил.
- И каким образом?
- Самым простым, но самым надежным… Львиная Пасть…
- Да, это решительный поступок.
- И, как все рискованные, - наиболее выигрышный. Наконец-то мне повезло, и в доказательство я мог представить кольцо с печатью неаполитанца.
- Ты не понимаешь опасности твоего поступка. Я боюсь, как бы не узнали почерка на твоем сообщении. А каким образом ты достал перстень?
- Будьте покойны! Если я иногда и не слушался ваших советов, то я их помнил. Неаполитанец погиб, и если Совет, в котором и вы, отец, состоите, будет себе верен, то наш враг будет отдан под надзор, если не выслан.
- Совет Трехсот исполнит свой долг, в этом нечего сомневаться; я буду счастлив, если твое усердие не повлечет за собой никаких нежелательных последствий, - многозначительно заметил старый сенатор.
Но молодой человек, привыкший к интригам и доносам, отнесся к предостережению отца с обычной беспечностью и вышел из комнаты, насвистывая что-то. Сенатор остался один. По его походке можно было заметить, что он был сильно озабочен. В это время какая-то фигура скользнула вдоль соседней полутемной комнаты и остановилась в дверях кабинета. Это был пожилой человек с загорелым лицом и седыми волосами. По одежде из грубой и дешевой материи в нем можно было узнать рыбака. Но было что-то благородное в его выразительных глазах; мускулы его голых рук и ног говорили о большой физической силе. Он мял в руках шапку.
- А, это ты, Антонио, - сказал патриций. - Что тебе надо?
- Синьор, у меня есть кой-что на душе.
- Вероятно, буря опять помешала твоему улову. Возьми вот! Ты - мой молочный брат, и я не хочу, чтобы ты нуждался.
Рыбак отступил с достоинством, не приняв подачки.
- Я не прошу милостыни, синьор; ведь, кроме денег, есть еще другие нужды и страдания.
Сенатор испытующе посмотрел на него и, прежде чем ответить, запер дверь кабинета.
- Как всегда ты всем недоволен, Антонио! Ты привык толковать о вещах, которые выше твоего понимания. Ведь тебе известно, что твои убеждения навлекали уже на тебя недовольство государства. Народ и бедняки должны слушаться, а не критиковать. Чего ты добиваешься на этот раз?
- Вы меня не понимаете, синьор: я привык к бедности и к нужде. Сенат - мой хозяин. Я признаю это. Но при всей бедности меня нельзя лишать человеческих чувств.
- Опять о своих чувствах! Ты о них говоришь при всяком удобном случае, Антонио, как-будто они важнее всего.
- Да, они важны для меня, синьор. Несмотря на то, что я мало придаю значения личным интересам, на этот раз я должен побеспокоить вас просьбой. С раннего моего детства я привык слышать от той женщины, которая была нашей общей кормилицей, что после моих родителей я больше всего должен любить ваше семейство. Я не ставлю себе в заслугу мою природную чуткость, но все же скажу, что правительство не должно легкомысленно относиться к людям, умеющим чувствовать.
- Опять правительство виновато! Ну, говори, чего ты хочешь?
- Вам, синьор, известна история моей скромной жизни. Я не стану вам говорить о моих детях, которых судьба отняла у меня одного за другим. Да, лишиться пяти славных честных сыновей! Но я примирился с этим.
- Можно позавидовать твоей покорности, Антонио. Знаешь ли, иногда легче перенести смерть ребенка, чем его ошибки при жизни.
- Ах, синьор, мои дети только смертью и причинили мне горе. Но и тогда я старался утешить себя тем, что больше им не придется страдать.
Старик отвернулся, чтобы скрыть волнение.
Губы сенатора задрожали, и он быстро прошелся по комнате.