– Этому вопросу мы придаем должное значение, – ответил Крайна. – Дртина добился контакта с социальными демократами в лице Майера. Вопрос о зарплате стал камнем преткновения в работе национального фронта. Мы заморочили головы коммунистам одними только нашими проектами. Такой же тактики мы держимся в вопросе о конституции. В комиссии национального фронта по конституционным вопросам мы создали полную неразбериху. Сейчас эту неразбериху усиливают Зенкл и Франек. Да и с законами о земельной реформе у коммунистов не лучше. Готвальд и Дюриш настаивают на скорейшем принятии законов о собственности на землю, о ревизии земельной реформы, о социальном обеспечении земледельцев, о налоге на них и о кредитовании. Пока нам удается оттягивать принятие этих законов под разными предлогами. Мы вносим бесчисленные поправки, спорим, дискутируем, представляем все новые и новые проекты.
– Правильно делаете. Абсолютно правильно, – одобрил Борн.
Раздался телефонный звонок. Крайна снял трубку.
– Да, я. Да. Понимаю… Так, так… Превосходно.
Борн выждал, пока генеральный секретарь закончит разговор, невнятный, и, видимо, умышленно невнятный со стороны Крайны.
Разговор длился минуты две. Крайна повесил трубку.
– Это господин Зенкл. Он ждал неофициальной встречи с архиепископом Бераном. Уведомляет меня, что встреча состоялась. И он доволен результатом беседы. Это очень отрадно. Архиепископ заверил, что церковь на нашей стороне. Он обещает свою поддержку и полное сочувствие папского нунция Риттера. Архиепископ Беран счел своим долгом предупредить, что если захват власти осложнится крайними мерами, то и на это есть благословение Ватикана.
– Меня этот участок совсем не беспокоит. В Ватикане действует наш посол Тейлор. И он знает свое дело. Его поддерживает монсеньер Монтини, правая рука папы. Между прочим, Монтини и папа очень лестно отзываются о вашем вице-премьере Шрамеке. Каково ваше мнение о нем?
– К монсеньеру Шрамеку благоволит и президент. Шрамек пользуется большим авторитетом в глазах собственной партии и в глазах церкви. Жаль только, что он одряхлел и его одолевают недуги.
Борн посмотрел на часы: встреча слишком затянулась.
– Я очень доволен, – сказал Бори, – что мы поняли друг друга. У меня еще один вопрос к вам. Часто встречаться с вами я не могу. Я в Праге гость. Но у меня есть надежный человек, через которого мы сможем поддерживать связь друг с другом. Как вы на это смотрите?
– Согласен на любого посредника, кроме Обермейера.
– Нет, нет! Этот человек – ваш земляк, чех. Я за него ручаюсь. Фамилия Гоуски вам ничего не говорит?
Крайна прищурил глаза, припоминая.
– Не тот ли, который был представителем фирмы "Колбен-Данек"?
– Действительно, тот.
Крайна сказал:
– Лично я его не знаю, но кое-что слышал. Человек видный. Ничего не имею против него.
– Тем приятнее, – проговорил Борн. – На днях постараюсь познакомить вас с ним.
Глава четырнадцатая
1
Антонин спешил, то и дело поглядывая на часы. Он точно рассчитал время, чтобы застать Ярослава одного: без четверти девять Божена уходит в университет, а в половине десятого – никогда не позднее – Лукаш садится в машину и отправляется на работу. Между девятью и девятью тридцатью он сумеет переговорить с Ярославом с глазу на глаз. В этом и заключался его расчет.
Антонину пришлось выдержать с собою большую внутреннюю борьбу, прежде чем он решился на такой разговор. Эта борьба продолжалась несколько дней. Много раз он приходил к убеждению, что разговор бесполезен и не приведет ни к чему. По сути дела Антонин решался на крайний шаг, несвойственный его характеру и оскорблявший его мужскую гордость. Но тут же он опроверг себя. Можно ли считаться с гордостью и мужским самолюбием, если решается вопрос о счастье любимого человека, да и о его личном счастье? Нельзя! Надежды его оживали, но как неуверенны, как шатки они были… И все-таки он надеялся. Он не мог себе представить, чтобы Божена навсегда ушла из его жизни.
"Ярослав всегда понимал меня, поймет и теперь, – успокаивал себя Антонин, приближаясь к дому, у подъезда которого уже стояла знакомая машина Лукаша. – Он давно разгадал мое чувство к Божене и, может быть, сам ждет этого объяснения".
Он хотел войти в подъезд, но шофер увидел его.
– Товарищ Слива, привет! Залезай в машину. Сейчас выйдет хозяин и поедем вместе.
– Нет, нет, я не поеду… Я только на минуту к нему, – скороговоркой сказал Антонин и быстро взбежал по ступенькам.
Лукаш, уже готовый к отъезду, удивленно посмотрел на Антонина. По выражению его лица он старался определить, чем вызвано его раннее появление.
– Здравствуйте, Ярослав, – грустным голосом сказал Антонин. – Я к вам на одну минутку… Специально зашел по очень специальному делу.
– А что ты такой смутный? – спросил Лукаш со свойственной ему прямотой.
– Тяжко мне, Ярослав… очень тяжко, – проговорил чужим голосом Слива, сам удивляясь его глухому звуку.
Для Лукаша уже не составляло тайны, какая причина привела сюда Антонина. Мягко, щадя самолюбие Сливы, он сказал:
– Верю, друг мой. Верю и понимаю тебя.
И это было истинной правдой. Говоря начистоту, он был бы рад иметь такого зятя, как Антонин. Он знал бы, что счастье его дочери в надежных и верных руках.
– И вы одобряете ее выбор? – поддаваясь на его ласку, спросил Антонин.
Лукаш помедлил с ответом. По существу, восемь лет назад перед Боженой не стояло выбора. Вокруг нее не было никого, кто бы мог потревожить ее сердце, – никого, кроме Нерича. И Нерич был первым, кого полюбила двадцатилетняя девушка. И она осталась ему верна до сих пор.
– Не знаю, как тебе, мой дорогой, ответить, – чувствуя некоторое затруднение, сказал Лукаш. Он стоял против Антонина, зажав в руке незакуренную трубку. – Ей виднее, чем мне и тебе. Трудно распоряжаться сердцем женщины… Когда ей было пятнадцать лет, дело другое. А сейчас, слава богу, ей двадцать семь.
– Но вы, как вы на это смотрите? – настаивал Антонин.
Лукаш сдвинул брови.
– Ты хочешь знать мое мнение о Нериче?
– Да.
– Что ж… Я его считаю человеком неглупым, способным, воспитанным, – ответил Лукаш и почувствовал, что говорит не то, что нужно.
Антонин неестественно рассмеялся.
– Воспитанный! Странно… Вы знаете лучше меня, что за внешними проявлениями воспитанности, за хорошими манерами и складной речью часто прячется полное отсутствие достоинств, если и не что-нибудь похуже.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Вы учили меня всегда говорить правду в глаза.
– Смотря какую правду, – прервал его Лукаш. Тон, каким сегодня говорил Антонин, ему не нравился. – Правда правде рознь.
– Я такой истины не знал. Спасибо за открытие, – не без язвительности заметил Антонин.
– Если не знал, так узнай, – продолжал Лукаш, стараясь сохранить хладнокровие. – Если ты скажешь в глаза горбатому человеку, что горб уродует его, это будет правда. Но такая правда не сделает тебе чести.
– Чего же вы от меня хотите? – спросил Слива. – Я должен, по-вашему, расхваливать Нерича?
Лукаш еще больше нахмурился.
– Я этого не прошу. Я всегда придерживался правила: не говори об отсутствующем того, чего не скажешь ему в глаза. Советую и тебе поступать так же. Ты не знаешь Нерича, а берешься судить о его достоинствах и недостатках.
В Антонине росла обида на то, что Лукаш не понимает его, что он не на его стороне. Напрасно Антонин пришел сюда и затеял этот тяжелый и бесполезный разговор! Обида толкала его на резкость. Его выводили из себя хладнокровие и назидательный тон Лукаша. На какое-то мгновение мелькнула мысль, что завтра или даже сегодня ему будет стыдно за свое поведение. Но он уже не мог отступить.
– Вы, Ярослав, изменили своему характеру, изменили самому себе, – сказал он с раздражением и горечью. – Я знал ваше прежнее мнение о Нериче.
– Люди с годами меняются. Меняются и мнения о них, – все так же невозмутимо произнес Лукаш. – Ты знал Блажека. Знал, кем он был раньше и кем стал в последние годы. Ты знал Мрачека, который на твоих глазах сделался совсем другим человеком.
Антонин поморщился. Очень трудно говорить с Лукашем и очень трудно его переубедить.
– Вы знали Блажека и Мрачека, а Нерича совсем не знаете. Не знали его восемь лет назад, не знаете и теперь. Вернее сказать, вы знаете его со слов Божены и поэтому внушили себе, что лучше его никого нет на свете. И вы убеждаете себя в том, что он составит счастье Божены, а я уверен: она будет с ним несчастна, быть может, погибнет.
– Откуда у тебя такая уверенность, что она будет с ним несчастна?
– Не знаю. Ничего я не знаю!.. Но я предчувствую беду, – выкрикнул Антонин. – Вы хотите, чтобы я радовался и бил в ладоши? Но поймите, я живой человек… Живой человек я! – Он опустил голову на руки, взлохматил волосы и сказал безнадежно: – А в общем это ни к чему. Я идиот. Круглый идиот.
Антонин надвинул фуражку до самых ушей и, не поглядев на Ярослава, вышел.
Он понимал, что нехорошо и несерьезно и как-то глупо все получилось, но понимал и то, что был бессилен бороться с горькой обидой, которую причинил ему Ярослав, сам того не желая. Возбуждение и гнев вырвали из него слова, каких в другое время он никогда не сказал бы. Ему казалось, что, высказав все, что в нем наболело, он перестанет мучиться. Но что он высказал? В чем убеждал? Собираясь с мыслями. Антонин припомнил все свои слова и выражения и пришел к выводу, что ровно ничего не сказал. Он испытывал боль – впору реветь или выкинуть что-нибудь отчаянное и нелепое.
Шатаясь по улицам безо всякой цели, он спрашивал себя: