С одного из них смотрел штурмбаннфюрер СС, человек с длинным лицом и бесцветными глазами в глубоких орбитах. На другой карточке был снят католический священник в черной сутане, на фоне которой выделялись белый воротничок и совершенно лысая голова. У него было типично иезуитское лицо.
– Вы выиграли пари, господин Борн, – произнес Сойер. – Ничего общего. Я могу ставить на вас.
Борн безо всякого выражения посмотрел на Сойера и ничего не сказал.
Прэн продолжал внимательно рассматривать снимки, переводя взгляд с одного на другой.
– Мешает пенсне у этого ксендза, – заметил он. – Темные стекла скрывают глаза и меняют выражение всего лица.
– Чепуха, – возразил Сойер. – Ты смотри сюда. У немца ясно виден шрам на носу. Вот он. А у этого святоши безукоризненно гладкий нос.
Прэн возразил в свою очередь:
– Это еще ровно ни о чем не говорит. Один снимок отпечатан резче. На нем виден не только шрам, но даже поры на лице, виден каждый волос. А на другом все смягчено. Опытный мастер при помощи легкого грима мог скрыть дефекты лица. Я не берусь рассудить вас, господин Борн.
– На каких условиях вы заключили пари? – спросил Сойер.
– Ужин на шесть персон – в обоих случаях, – ответил Борн, взял в руки оба снимка и расхохотался. Смех его походил на бульканье воды, когда человек полощет горло.
Потом он нажал кнопку звонка и сказал:
– Сейчас я вас познакомлю с обоими оригиналами.
Вошедшему лакею Борн приказал позвать своего сегодняшнего спутника, если он уже успел закончить туалет.
– Интересно! – оживился Сойер.
– Очень интересно, – подтвердил Прэн.
Спустя несколько минут в гостиную вошел нескладный, долговязый ксендз в черной сутане, с пенсне на носу. Переступив порог, он церемонно поклонился.
– А где второй экземпляр? – вырвалось у Прэна.
У Борна опять забулькало в горле.
– Они оба перед вами, – сказал он. – Познакомьтесь: штурмбаннфюрер СС Обермейер, он же монсеньер Левете.
Прэн вскочил с места.
– Обермейер? Мориц Обермейер? – крикнул он.
– Собственной персоной, – отозвался мнимый ксендз и снял пенсне.
Сойер хлопнул себя с досады по лбу и расхохотался.
– А вы знаете, где ваша сестра? – спросил Прэн, подойдя вплотную к гестаповцу.
– Понятия не имею, – ответил Обермейер. – С сорок пятого года мы потеряли с ней всякую связь. Почему вы спрашиваете?
– Господа! У меня идея! Я предлагаю послать машину за Эльвирой. Лучшего и самого объективного рефери не найти. Уж если и она не узнает брата… – кричал Прэн.
– Поддерживаю вашу идею, – сказал Борн. – Посылайте.
– Значит, сестра здесь? – спросил Обермейер.
– Да, да, да, и сейчас вы ее увидите, – Борн похлопал гестаповца по плечу.
Вошел лакей и объявил, что завтрак подан.
Мужчины покинули гостиную. Борн, идя под руку с Обермейером, сказал ему, что его сестра сейчас замужем за мистером Прэном и вполне довольна своей судьбой.
Обермейер сел напротив Прэна, надел пенсне и стал внимательно разглядывать лицо американца. Так вот он, Роберт Прэн, у которого сестра в тридцать восьмом году выкрала записную книжку. Как же они сошлись? Неужели Эльвира не знала, что он бабник и нечист на руку?
Эльвира не заставила себя ждать. При ее появлении в комнате мужчины встали. Борн пошел ей навстречу.
– Здравствуйте, друзья! – фамильярно воскликнула Эльвира и мельком взглянула на незнакомого ей священника.
Ксендз стоял в смиренной позе, сложив на животе руки.
– Нам хотелось, чтобы вы украсили наше маленькое общество, – заявил Борн. – Знакомьтесь. Это монсеньер Левете.
Эльвира подала руку священнику и села рядом с ним на свободный стул.
Сойер покусывал губы, чтобы сдержать рвущийся смех. Прэн вынул платок и начал сморкаться. Борн разливал вино по бокалам, а Обермейер сидел, опустив голову и уставившись глазами в стол.
Во время завтрака больше всех болтал Сойер. Он рассказывал одну историю за другой, вызывая у слушателей смех, что смягчало некоторую натянутость. Сойер припоминал старые анекдоты: о том, как карманные воры обокрали самого Гувера – грозу всех жуликов; как один предприимчивый безногий янки умудрился застраховать на крупную сумму свои ноги, потерянные на войне; как видный сенатор из штата Мичиган заочно женился на своей теще. Сойер был неистощим.
В конце завтрака Борн встал и торжественно объявил:
– Теперь я уверен, что пари остается за мной!
Эльвира, не понимая, вскинула на него глаза. Сойер и Прэн прыснули.
– Миссис Прэн! – обратился Борн к Эльвире. – Мне сдается, что вы отлично знаете сидящего рядом с вами представителя церкви, как знает вас и он. Но вы оба почему-то скрываете это.
Эльвира пожала плечами и улыбнулась. Обермейер снял пенсне и повернул к ней свое лицо.
– Мориц! – вскрикнула Эльвира. – Я не брежу?
– Я, я, сестренка, – весело сказал Обермейер и, наклонившись, расцеловал руки Эльвиры.
Сестра обеими руками взяла его за голову и поцеловала в лоб.
– Что за мистификация? Откуда ты появился? Я уже давно похоронила тебя.
Борн отметил про себя, что встреча брата и сестры после долгой разлуки могла бы быть и более теплой.
– Ну, беседуйте по душам, – сказал он и пригласил Сойера и Прэна последовать за ним.
2
Поздно ночью Борн и Обермейер говорили с глазу на глаз.
– Я понял все. Но не кажется ли вам, что лучше явиться к нему нам обоим вместе? – спросил Обермейер.
– Нет, не кажется, – качнул массивной головой Борн. – Я приеду лишь в том случае, если вы найдете с ним общий язык. В противном случае показываться мне нет никакого смысла. Вы мне позвоните от него вот по этому номеру, – он подал листок бумаги, – и я немедленно явлюсь. А ваш визит к нему я обставлю так, что товарищи из Корпуса национальной безопасности останутся в дураках.
Обермейер молчал, угрюмо уставившись глазами в одну точку и плотно сжав губы. Надо признаться, поручение не особенно его радовало. Как знать, что взбредет в голову Крайне! Как бы там ни было и кем бы Крайна ни был в прошлом, сейчас он генеральный секретарь одной из правительственных партий. А кто такой Обермейер? Бывший гестаповец. И если Крайна не пожелает вспомнить прошлого и разыграет возмущение, то Обермейер немедленно окажется в тюрьме. И не во Франкфурте-на-Майне, а в Праге. Это тоже разница, и притом разница существенная. Обермейер, пожалуй, не сумеет найти ни одного живого свидетеля, который мог бы подтвердить предательство Крайны. А вот свидетелей, которые могут изобличить Обермейера как гестаповца, в Праге сотни.
– Что вас смущает? – поинтересовался Борн.
– Пожалуй, ничего.
– Не боитесь?
Обермейер усмехнулся.
– Я с того времени, как помню себя, никогда и ничего не боялся.
– Тогда о чем же говорить? Будем считать, что план "Г-прим", о котором рассказывали мне вы и фон Термиц, снова возродился, как феникс из пепла. Насколько мне известно, этим планом предусматривалась полнейшая обработка Крайны как подпольщика?
– Не только это, – возразил Обермейер. – Планом "Г-прим" предусматривалась большая игра с чешскими эмигрантскими кругами и их агентурой.
– Да, да… Я вспомнил, – согласился Борн.
Обермейер сделал вид, что скрывает зевок. Борн зевок заметил. Обермейер не спал почти две ночи во время своего путешествия в Прагу.
– Отдыхайте. Полагаю, что сегодня вы мне не понадобитесь, – сказал он и, пожелав доброй ночи, удалился. Войдя в свою комнату, он тотчас принялся за пасьянс.
"Интересно, как мне удастся реализовать мой план. Очень, интересно, – думал Борн, раскладывая карты. – Они шли к Крайне, а я пойду через Крайну. Своим планом я поставлю на колени всю Чехословакию. И Крайна у меня не обязательно станет министром. Собственно говоря, кто такой Крайна? Если с ним сговорились немцы, если сговорюсь я, то, чего доброго, сумеют сговориться и русские. Значит, он только средство к цели. К цели большой и многообещающей".
Пасьянс сошелся.
– Победа! – воскликнул Борн и хлопнул в ладоши.
Глава одиннадцатая
Напрасно Нерич рассчитывал на то, что отныне его путь будет ровным и ему останется только благодарить судьбу, благоволящую к нему.
Работа в амбулатории завода в качестве дежурного врача его нисколько не тяготила и не связывала. Отношения с Боженой складывались как нельзя лучше. Лукаш, судя по всему, проникался к нему живой симпатией, о чем раньше Нерич и мечтать не мог. В средствах он не нуждался; думать надо было не о том, где их доставать, а как умнее расходовать, чтобы его образ жизни в новом положении не вызвал подозрений у окружающих – и главным образом у Божены и ее отца. Прэн относился к нему почтительно, да и не мог относиться иначе, зная, что к Неричу хорошо расположен Борн.
А о Дугласе Борне Нерич вспоминал только с благодарностью. Не повстречайся на его пути Борн, трудно сказать, что сталось бы с Неричем. Скорее всего, случилось бы что-нибудь катастрофическое и непоправимое. Куда бы он переметнулся от Михайловича в самые роковые для генерала дни? А Борн подсказал. И не только подсказал, но и потребовал исполнения, предложил, помог, поддержал. С каким страхом Нерич летел в Швейцарию! А вышло совсем не страшно. Стоило только предъявить письмо Борна (да и не письмо даже, а коротенькую записку), и прошлое Нерича навсегда было забыто.
"Да, Борн – это не Обермейер и не Михайлович, – признавался Нерич. – Борн – это фигура".
Сегодня утром врач, сдавая Неричу дежурство, сказал: