3.
Ли Янбинь и Байцин, поддерживая с двух сторон Ли Бо, поднялись на холм, где рос одинокий чечеточник. Пришли не первыми: молодой чиновник в бледно-лиловом халате, расшитом побегами бамбука, сидел на корточках под старым деревом, собирая в траве красные бобы, щедро осыпавшиеся из лопнувших стручков. На плоском камне прыгала красноклювая сорока с бело-зеленым хвостом, нарядным зеленым оперением.
Заметив путников, чиновник поспешно встал, учтиво поклонился и протянул ладони, полные алых горошин.
- Прошу вас, возьмите, они очень красивы.
Ли Янбинь поблагодарил незнакомца строками Ван Вэя:
Красных бобов много в южном краю.
Осень придет - новых побегов не счесть.
Чиновник продолжил:
Очень прошу: рвите их в память мою,
Ибо они о друге лучшая весть *.
* Пер. А. Штейнберга.
- А кроме Ван Вэя, кого почитаете из поэтов? - спросил Байцин.
- Того, кто у всех на устах - Старого Ду. (Старого Ду? - удивился Ли Бо. - Тот молодой человек уже старый Ду? Да сколько же веков прошло, как мы расстались с ним?) Талант у него драгоценный, как узоры на полированном агате, хотя бывают и досадные трещины. Говорят, совершенством считает бессмертного Tao [ Tao Юаньмин (395-427), один из величайших поэтов Китая.].
- Вся разница в том, что мы называем "учиться у других, как у наставников своих", - назидательно сказал Ли Янбинь. - Но это непросто изложить тому, кто только начинает учиться. Да и ученики в наши дни много мнят о себе, только кисть научился держать, а древние ему уже не вещь и ничто. У Ду Фу ищут ошибки, исправляют Ван Вэя, скажешь о Мэн Хаожане - пожимают плечами, вспомнишь "Весеннюю траву" Чжан Сюя, тут же услышишь: "Я в сто раз больше написал, чем Чжан Сюй!" Потому все, что сочиняют, словно бред какого-то безумца, без смысла и даже порядка. Проявлением храбрости считают, когда вздымают песок на воздух и катят гальку за собой. Как таким невеждам объяснить, что значит высшая суть? Усвоит такой от учителя слог, не станет искать, где живет духовная сила поэта, никогда не приобщится к ней, будет только круги циркулем рисовать, чертить наугольником точный квадрат и будет всего лишь рабом таланта.
- Признаю вашу правоту, благодарю за терпеливое разъяснение, - поклонился молодой чиновник. - Вы - знаток серьезный, как после ваших слов мне с моим жалким умом браться судить о поэтах! Но все-таки в чем здесь дело, никак не пойму.
- А в том... - Ли Бо был раздражен болтовней о поэзии, - что стихи - способ воспеть душу и все, что зовем мы "духом народа" в наших классиках. Ведь все исходит из сердца, только из сердца. Только и вышли такие стихи потому, что дела человеческие задели за сердце меня, и к этим стихам умом и силой нельзя ничего добавить и отнять ничего нельзя.
Байцин расстелил циновку, достал из корзин горшок с углями, чайник вина, глиняный кувшин с желтыми хризантемами. Наполнил чаши.
- Не отведаете ли с нами осеннего вина?
- Благодарю вас, но я так бесцеремонно нарушил ваше уединение.
Байцин проводил незнакомца взглядом, пока тот спускался по склону; почему-то сжало сердце, словно, отдав ему горсть алых бобов, молодой чиновник взял часть его души. Наверное, у них нет разницы в прожитых веснах. Лепестки хризантемы падали желтым снегом в горячее вино.
- Краснота одинакова для всех бобов, но вкус их различен - горький, жгучий, сладкий, с кислинкой. - Ли Бо поднял чашу, вдохнул запах вина, смешанный с ароматом цветов. - Сегодня праздник Ван Вэя, только невежда не вспомнит его "бобы памяти" - он собрал их для всех, хотя не отдал никому. Вспоминаю сегодня Ван Вэя. Вспоминаю Мэн Хаожаня, Хэ Чжичжана, Гао Ши. Ду Фу вспоминаю.
Сидели на вершине холма, у одинокого чечеточника. К востоку от дерева уходила вниз белая дорога, спускалась к озеру, отражавшему небо. Вода смягчила нестерпимую синеву неба, глаза отдыхали на зеленом островке блестящих листьев, белых лилий. А деревья на берегу почему-то чаще стояли сухие, с темно-коричневыми острыми изломами ветвей.
- "Хризантемы осенней нет нежнее и нет прекрасней!" Да, этот цветок полюбить с тех пор, как ушел Tao, редко кто умел. В Чанъани я знал бездельника, который нанимал садовников, чтобы они пересаживали и растили для него хризантемы, а когда они цвели, он приходил в сад и сочинял стихи: "В осенний день любуюсь хризантемами, подражая Tao из Пэнцзэ" - и думал, что так приобщается к великому. Нет, пути великих закрыты. Ушли великие... Осталась лишь природа.
Когда-то я сравнил цвет ланьлиньского вина с янтарем, а после меня Чжан Юэ и другие с толком и без толка стали все вина называть янтарными. Жалкие! Древние, найдя новый цвет, новый звук для строфы, новый образ, ставили рядом знак - "подражанию не подлежит". Разве можно перенести росу с цветка на цветок, со стебля на стебель, не расплескав?
- Не потому ли, отец, вы обратили внимание на цветок, мимо которого все проходили равнодушно десять веков. Четырежды встретил в ваших строфах розу.
- Ты собираешь цветы в моих стихах так прилежно, словно собираешься открыть цветочную лавку. Никчемное занятие! Поэт - художник жизни, его руки и ноги являются кистью, а вся вселенная - шелком, на котором он пишет свою жизнь. Много их, отупевших от чтения классиков или созерцания собственного пупка. Так торопятся уйти от мира, что теряют себя. А путь только один - вечное искать в самом себе. Древний поэт брал в руки свечу и с нею гулял по ночам - большой был в этом смысл!
Из горшка с углями струился жар, пахло огнем. Байцин взглянул сбоку на отца - как чужеземец! Кожа с краснотой, багровая, как бобы чечеточника, лоб в узорах морщин, а глаза совсем не ханьские - широко открытые, с неподвижными зрачками.
Лепестки хризантем намокли, опустились на дно, едва различима их желтизна в красном вине.
- Лао-цзы ушел через заставу Ханьгу, покинув Поднебесную в западном направлении. В тот год не было дождей, земля треснула, как панцирь черепахи. Разве легко ему было в такую жару взвалить на спину пять тысяч знаков? Когда опускал их на землю, чтобы вытереть пот, земля от тяжести прогибалась; когда снова взваливал на плечо, земля облегченно выпрямлялась. От Лао-цзы начало всех Ли.
Я пришел в Поднебесную, минуя заставу, без подорожной с печатью. Каждый, кто доносил на меня, получал награду. А узнать меня разве трудно - кто еще похож на меня ростом и цветом лица? Я тоже принес нечто, да все некому передать - мой Страж Заставы в пути. Встречусь ли с ним? Или еще подождать?..
В озере дрожали отражения деревьев, покачивалось зеленое поле с белыми головками лилий. В такой томительный час вдруг почувствуешь холод осенней воды, покалывает кончики пальцев. Под ветром склонилась трава, полегла на юго-восток. Байцину захотелось на долгие годы сохранить этот день. Конечно, он и так не забудет его, но хотелось какого-то вещественного знака дня, при взгляде на который все, пережитое сегодня, обрело бы запах, узоры, цвет.
- Отец, не смею утруждать вас глупой просьбой, но хотел бы взять из ваших рук что-нибудь на память о сегодняшнем дне "двойной девятки".
Ли Бо отложил веер, собрал в траве алые горошины. Отсчитал девять, еще девять взял из тех, что собрал незнакомец, потряс в сложенных ладонях и подал сыну.
С вершины холма видны глубокие колеи от колес, поднимаются на тот берег, теряются в кустах. Но сейчас никого, только белые цапли на отмели ловят рыбешку. Вот сошлись в круг, словно что-то решая, а вот уж стоят полукругом; на середину вышла одна птица - кружится, как танцовщица в белом платье, раскрывая веером то правое, то левое крыло. Выходят по очереди птицы, танцуют. А молодая цапля поджала тонкую ногу, опустила головку, но взрослые зашикали на нее, стали щипать клювами. Долго танцевали птицы, потом улетели.
Глава восьмая
"После тигра остается шкура, после человека - имя". Часто слышал эти слова от отца, теперь повторяю своим детям.
С тех пор как на центральной равнине началась смута и разброд, мой отец восемь лет провел в скитаниях, тюрьмах, ссылке, и, хотя удостоился высочайшего прощения, жизнь его клонилась к закату [ Ли Бо умер в 762 году, в доме родственника Ли Яньбина.]. Имя его забыли, написанное им исчезло. То, что сохранилось, большей частью получено мной от чужих - тысячи разрозненных свитков.
Сегодня, думая об отце, растер тушь на камне, чтоб предпослать несколько строк бережно собранным мною строфам Ли-ханьлиня. Прав был отец: не все в них понятно, видно, каждому знаку великой кисти свой срок и свой возраст.
Похолодало в наших краях... Утром вышел из дома - трава белая от инея, поникли цветы. Так захотелось тепла! Поспешил домой, бросил в очаг сухие стебли репейника, смолол в мельнице чай. Холодом тянет из щелей, ветром сдуло на пол свитки. Поднял - узнал кисть Ли Бо.
У самой моей постели
Легла от луны дорожка.
А может быть, это иней? -
Я сам хорошо не знаю.
Я голову поднимаю -
Гляжу на луну в окошко,
Я голову опускаю -
И родину вспоминаю *
* Пер. А. Гитовича.