- Да говорят же вам, что нет на вас никакого табу, - сказал он. - Канаки не хотят иметь с вами дело - вот и все. А кто может их заставить? Мы, торговцы, вообще ведем себя довольно нагло, должен признаться. Мы заставляем этих несчастных канаков переделывать на наш лад их законы, нарушать их табу и все прочее, лишь бы это было нам удобно. Но ведь не считаете же вы, что можно издать закон, который принуждал бы людей покупать у вас товары, хотят они этого или не хотят. У вас же не хватит нахальства утверждать, что так должно быть. А если бы и хватило, так было бы крайне странно обращаться с этим ко мне. Мне приходится напомнить вам, Уилтшир, что я и сам приехал сюда торговать.
- А я на вашем месте не стал бы так много говорить о нахальстве, - сказал я. - Насколько я понимаю, дело обстоит так: никто здесь не хочет вести дела со мной, и все готовы вести дела с вами. Значит, вы заберете у них всю копру, а я могу проваливать к дьяволу, убираться на все четыре стороны. К тому же я не знаю ихнего языка. Вы здесь единственный человек, который говорит по-английски, и могли бы мне помочь, однако у вас хватает нахальства довольно ясно намекать мне, что жизнь моя в опасности, а почему, это вам, дескать, неизвестно, вот и весь разговор.
- Да, так оно и есть, - сказал он. - Я не знаю, в чем тут дело, хотя очень хотел бы знать.
- Ну, а раз не знаете, то поворачиваетесь ко мне спиной и плевать вам на меня! Так, что ли? - сказал я.
- Если вам приятно изображать это в таком неприглядном свете, воля ваша, - сказал он. - Я бы судил по-другому. Я честно говорю вам, что намерен держаться от вас в стороне, так как иначе и мне несдобровать.
- Что же, - сказал я. - Вы белый человек что надо!
- Вы рассержены, это понятно, - сказал он. - Я бы тоже рассердился на вашем месте. Вас можно извинить.
- Ладно, - сказал я, - ступайте, извиняйте кого-нибудь другого. Вам туда, а мне сюда.
На этом мы расстались, и я, злой как черт, возвратился домой и увидел, что Юма, словно ребенок, примеряет на себя различные товары из лавки.
- Эй, - сказал я, - брось дурить! Чего ты тут натворила, мало у меня и без того хлопот! Разве я не велел тебе приготовить обед?
Тут я, помнится, добавил еще два-три довольно крепких словечка, которых она, по моему мнению, заслуживала. Юма тотчас вскочила и вытянулась в струнку, словно вестовой перед офицером; она, надо сказать, была неплохо вымуштрована и умела оказывать уважение европейцам.
- А теперь слушай, - сказал я. - Ты здешняя и должна понимать, что тут такое творится. Почему я стал для них табу? А если я не табу, почему все меня боятся?
Она стояла и смотрела на меня своими большущими, как блюдца, глазами.
- А ты не знай? - спросила она, наконец, тихо-тихо.
- Нет, - сказал я. - Откуда же мне знать, как по-твоему? В наших краях такого не вытворяют.
- Эзе ничего тебе не сказать? - спросила она снова.
(Эзе - так местные жители именовали Кейза. Это значит чужой, чужак или отличный от других, и так же называется еще местный сорт яблока; но, пожалуй, скорее всего канаки просто переиначили так его имя на свой лад.)
- Почти ничего, - сказал я.
- Буль проклят Эзе! - выкрикнула она.
Вам, небось, покажется смешной такая брань в устах канакской девушки. Но только это было не смешно. Да это и не брань была; в Юме ведь не злоба говорила, нет, это было кое-что посерьезнее. Она не просто бранилась, а проклинала. Она выкрикнула проклятие, стоя прямо, высоко подняв голову. Честно признаться, ни раньше, ни потом не видел я у женщины такого выражения лица, такой осанки, и это меня просто ошеломило. А она сделала что-то вроде реверанса, но этак горделиво, с достоинством, и развела руками.
- Мой стыд, - сказала она. - Я думала, ты знает. Эзе сказала, ты все знает; сказал - тебе все одно, ты меня так сильно любить, сказал. Табу на мне, - добавила она и приложила руку к груди - точь-в-точь, как в нашу первую брачную ночь. - А теперь я уходи, и мой табу уходи со мной. А тебе все принести много копры. Тебе копра нужен больше, я знай. Тофа, алия! - сказала она на своем языке. - Прощай, вождь!
- Постой! - вскричал я. - Куда ты! Она искоса поглядела на меня и улыбнулась.
- Разве ты не понимает, ты получит копру, - сказала она мне так, словно ублажала ребенка конфеткой.
- Юма, - сказал я, - образумься. Я ничего не знал, это верно, и Кейз, видно, здорово провел нас обоих. Но теперь я знаю, и мне все равно, потому, что я очень тебя люблю. Не надо никуда уходить, не надо покидать меня, я буду горевать.
- Нет, ты меня не любит! - воскликнула она. - Ты сказал мне нехороший слова! - И тут она забилась в самый угол и, рыдая, упала на пол.
Я не больно-то учен, но кое-что повидал на своем веку и понял, что самое скверное теперь уже позади. Однако она все лежала на полу, лицом к стене, ко мне спиной, и рыдала, как дитя, так что даже ноги у нее вздрагивали. Дивное дело, как женские слезы действуют на мужчину, когда он влюблен! А уж если говорить без обиняков, пусть она дикарка и всякое такое, но я был влюблен а нее или вроде того. Я хотел взять ее за руку - не тут-то было.
- Юма, ну чего ты, - сказал я, - это же глупо. Я хочу, чтобы ты осталась со мной, мне очень нужна моя маленькая женушка, я говорю тебе истинную правду,
- Ты не говорит мне правду, - рыдала она.
- Ну хорошо, - сказал я, - Подожду, пока у тебя это пройдет. - Я опустился на пол рядом с ней и принялся гладить ее по голове. Сначала она отстранялась от моей руки, затем вроде как перестала обращать на меня внимание. Рыдания начали мало-помалу затихать. Наконец она обернулась ко мне.
- Ты мне правду говорит? Ты хочет меня оставаться? - спросила она.
- Юма, - сказал я, - ты мне дороже всей копры, какую только можно собрать на всех этих островах.
Это было довольно сильно сказано, и вот что удивительно - я ведь и вправду так чувствовал.
Тут она обхватила руками мою шею, прильнула ко мне н прижалась щекой к щеке, что у этих островитян заменяет поцелуй. Лицо мое стало мокрым от ее слез, и сердце во мне перевернулось. Никогда еще никто не был мне так мил, как эта маленькая темнокожая девчонка. Многое здесь соединилось, чтобы так подействовать на меня, что я потерял голову. Юма была хороша, так хороша, что дух захватывало; и она была моим единственным другом на этом странном чужом острове, и я был пристыжен тем, что так грубо разговаривал с ней; она была женщина, и моя жена, и вместе с тем почти дитя, и я ее обидел, и мне было очень ее жаль, и на губах у меня было солоно от ее слез. И я забыл про Кейза, и про туземцев, и про то, что от меня все скрыли, - вернее, я гнал от себя эти мысли. Я забыл, что мне не видать никакой копры, и я останусь без средств к существованию; я забыл о своих хозяевах и о том, какую скверную услугу оказываю им, жертвуя делом ради своей прихоти; я забыл даже, что Юма, в сущности, никакая мне не жена, а просто обманутая, обольщенная девушка и притом обманутая довольно гнусным способом. Но не будем забегать вперед. Расскажу все по порядку.
Уже совсем смеркалось, когда мы, наконец, вспомнили про обед. Огонь давно потух, и очаг стоял холодный, как могила. Мы снова развели огонь и приготовили каждый по блюду, оба мы старались помочь друг другу, и оба друг другу мешали; в общем, устроили из этого игру, словно ребятишки.
На Юму я прямо не мог наглядеться и за обедом усадил мою маладтку к себе на колени, крепко обняв ее рукой, а уж с едой управлялся одной рукой, как мог. Да это бы полбеды, а вот хуже поварихи, чем Юма, господь бог, думается мне, еще не сотворил на земле. Стоило ей приняться за стряпню, и от ее блюд стошнило бы любую порядочную лошадь; однако в тот вечер я съел все, что она настряпала, и не припомню, чтобы когда-нибудь еще ел с таким аппетитом.
Я не разыгрывал комедии перед ней и не обманывал себя. Мне было ясно, что я по уши влюблен в нее; захоти она меня одурачить, и легко могла бы это сделать. Видно, она поняла, что я ей друг, потому что тут у нее развязался язык. И, пока я, как дурак, ел ее стряпню, Юма, сидя у меня на коленях и поедая то, что приготовил я, многое, многое поведала мне о себе, и о своей матери, и о Кейзе. Пересказывать все это было бы слишком скучно и составило бы целую книгу на туземном языке, но в двух словах я должен упомянуть об этом и еще об одном обстоятельстве, касающемся лично меня, которое, как вы вскоре убедитесь, сыграло немаловажную роль в моей судьбе.