Сперва я был во власти осязаний.
Потом - сухой, отглаженный, прогретый -
перевернулся мир перед глазами
и медленно распался на предметы.Разбитой чашкой осчастливил уши,
вломился погремушечным восторгом…
("В досрочном резервариуме неком…")
А дальше - и о первой детской затяжной болезни, когда надолго выпадаешь из жизни и заново рождаешься, и о первой замученной душе - подбитой из рогатки птице, и о раскулачивании в деревне, под которое попала ровесница и подружка Машка Кулакова, и о первой влюбленности, и о первых стихах, и о ночном звонке в квартиру, и о первом (вместо прогулянных уроков) самостоятельном путешествии на край города, когда сложились первые стихи -
Минуту постоял я, рот разиня.
Ворвалась воля вольная за ворот.
И детство отступило - словно город.
И юность началась - как вся Россия.
("Я почему-то прогулял уроки…")
И закончить разговор об этой книге можно необыкновенно тонким наблюдением опять-таки Якова Гордина о творчестве Глеба Семёнова, наблюдением, более всего относящимся именно к тем стихам, о которых только что шла речь: "В нем (В Глебе Семёнове. - Е. К.) удивительным образом сочетались самоотверженный демократизм, напоминающий о позднем Мандельштаме - "Я человек эпохи Москвошвея…", и поэтическая надменность, свойственная любимому им Ходасевичу".
Некоторым контрастом к предыдущей книге, которая была наполнена страстью, скорбью и пафосом обвинения, явилась следующая книга поэта "Сосны". Написана она была в Эльве, недалеко от Тарту в Эстонии. Можно сказать, что Глеб Семёнов, покинув шумную, чужую ему Москву, "удалился в скит" под стены Тартусского университета, с которым он был тогда тесно связан, и там, в тишине, в одиночестве он написал книгу "Сосны" (само название обещает бессуетность и смирение страстей) и перевел Омара Хайяма. Эпиграфом к "Соснам" взяты строчки Б. Пастернака: "И вот, бессмертные на время, / Мы к лику сосен причтены…"
В ученье к соснам отданный, молчу.
Средневековых крыш сухое пламя
и лес, как будто проповедь: косым
пронизан солнцем, гулок и возвышен.
Пылинкой, примелькавшейся лучу,
душа - ее почти не существует -
лукаво проблеснет и растворится <…>
Я забываю привкус тех обид…
<…> Довлеет мне воды и хлеба,
и неба и земли довлеет мне.
(Медленные стихи)
Почти каждое стихотворение книги проповедует бессуетность, хотя память по-прежнему полна оставленными "в миру" страстями: "Когда тебя обидит век / иль женщина лишит свободы…" (№ 398). Одно за другим следуют стихи, посвященные родным и любимым: матери (№ 400), сыну Никите (№ 401–403), дочери Ксане (№ 414), друзьям - Б. Гаспарову (№ 415), с которым Глеб Семёнов ведет долгие разговоры о музыке, Я. Гордину (№ 421).
И надо прибавить, что именно в Эльве были написаны стихи и о "гобеленовом Вивальди" (№ 379), и о старом глухом Бетховене ("Глухота", № 381), хотя позднее по замыслу автора они перешли в другую книгу. И совершенно понятно, что именно в эльвинском уединении Глебу Семёнову могла прийти в голову мысль поставить перед стихотворением о Бетховене эпиграф: "В лесах я счастлив… - пишет Бетховен".
Но внешний мир не отпускает поэта, в то же время отталкивая своей отчужденностью:
Недописанный лист на столе.
Неприрученный луч на стволе. -
Ничего-то не надо мне, Боже!
Отчего же осина во мгле
так шумит надо мной, отчего же
обдает меня взглядом прохожий,
как чужого на этой земле?
("Недописанный лист на столе…")
И Глеб Семёнов возвращается в "мир", и пишет свою последнюю книгу "Хождение за три оврага" (1969–1981). Название книги перефразирует знаменитое "Хожение за три моря" Афанасия Никитина, и это не случайно. Это - декларация. Глеб Семёнов отталкивается от гигантомании и величия, которое провозглашается советским государством. Он затыкает уши, чтобы не слышать фанфар и шума великих строек. Он не покоряет Космос, он не поднимает целину, он не ходит за три моря покорять чужие земли, строить в них социализм. Он удаляется в деревню с непритязательным именем Пачковка под стены Псково-Печерского монастыря и ходит на прогулки "за три оврага". Иногда лето делится между Пачковкой и Комарово. В Комарово тоже все знакомо и близко, там были написаны многие стихи более ранних книг. Там когда-то, в середине земного пути, писалась "грибная поэма" ("Отпуск в сентябре").
Последняя книга делится на три раздела: первый - "По склону дня (Пачковка, 1969–1972)" включает 11 стихов, второй - "Комарово, 1970-е…" - 15 стихов, третий - "Комарово, последние…" - 26 стихов.
"Высоким слогом в наши дни!?." - вопрошает автор буквально в первых строках - и тут же дает ответ: "Опушкам, просекам, лугам - сто гимнов моего молчанья". И подтверждает, зарекается: "одический восторг немотства!", никакой выспренности.
В книге есть подлинные шедевры. К ним относятся "Маленькие пейзажи" (№ 429):
Сухая кисть и тощий колорит.
Передний план колесами изрыт.
Две ивы на голландском ветродуе.
Какое время года - не прочесть.… … … … … … … … … … … …
Непышный хлеб, текучая вода,
вдали вечнобиблейские стада
и только для пейзажа - провода,
гудящие натужно вдоль дороги.
"Голландский ветродуй" - это, как нынче модно выражаться, возвращение к своим корням. Глеб Семёнов никогда не гонялся за модой, но к Голландии питал слабость. Отсюда, я думаю, и название стихотворения.
Есть в книге щемящий мотив прощания. Он пробивается, буквально прорастает через все стихи. Трудно сказать, отчего это. У самого автора эти последние годы были относительно благополучны, скорей всего давала себя знать накопившаяся усталость и раздражение на то, что было вне его узкого круга. Особенно мучила политическая ситуация, съедала душу ненависть к режиму и все, что из этого вытекало.
Запалят прошлогодние листья,
и потянет дымком между сосен.
Всколыхнется душа, затоскует,
то ли старость уже, то ли осень.
То ли сизое воспоминанье
дочерна перетлевшей невзгоды;
то ли вечная горечь России -
много воли и мало свободы.
Сушат хлеб, или топится баня,
костерок в чистом поле белесый, -
посреди безутешного мира -
дым отечества, счастье сквозь слезы.
("Запалят прошлогодние листья…")
Почти в каждом стихотворении горестные признания. И почти всегда теперь из одного стихотворения в другое переходит мотив прощания:
Я шаг за шагом в сторону заката
неслышно отхожу на расстоянье
руки, тобой протянутой когда-то.
(По склону дня, № 435)
Стужей близкого покоя
веет за версту вода.
Невзначай махнул рукою -
как простился навсегдас этой пожней, с этой пашней,
с колокольным этим днем,
с красотой позавчерашней,
с вороньем -
все бесшабашней
празднующим вороньем.
(Успенье)
Тот же мотив - и в стихах "Комаровского" цикла:
…счастлив домом своим, домочадцами, дымом
между сосен, котом
на крыльце, и в неведенье непобедимом,
как все будет потом.
("Никакая как будто еще и не старость…")
Веранда, старые друзья, ученики, прощание с садом, "с котом на крыльце", "недописаны строчки, недодумана жизнь" (№ 445), вспоминается детство, няня, Святые горы: "По памяти рисую: вот изба…" (№ 458), пишутся стихи последним друзьям (№ 459–463)… Откуда такая уверенность, что они последние… Вспоминаются "уехавшие" друзья, те, с которыми свидания уж точно не будет в этой жизни. И при этом пишутся стихи о городе, который они теперь уже не увидят (так думалось тогда), город "лиловый, линялый, ленивый" (№ 463). Последние стихи городу (№ 467), питерским речкам, каналам… И эпиграф ставится из стихов друга - Александра Кушнера: "Пряжку, Карповку, Смоленку, / Стикс, Коцит и Ахеронт…" Значит, все-таки Стикс…
"Сколько ж было!.. А было… и жгло…" Последние стихи дочке, последний приезд на дачу, прощание с женой, последние строчки в тетрадке: "Уходит жизнь моя в песок, / целую тихий твой висок…"
Так загодя простился Глеб Семёнов со всем, что он ценил и любил в этой земной жизни. Теперь пришло время жизни его стихов, которые впервые приходят к читателю в неискаженном виде.