Хотя на данный момент у нас ещё нет примеров взрослых людей, некогда вовлечённых в компьютерные игры. При этом ясно, что, если потакание расфокусированному воображению будет усиливаться, это чревато сбоями в двухтысячелетием конвейере детского воспитания. Поскольку мы не знаем, чем грозит каждый конкретный сбой, остается некоторая тревога.
Вернёмся к рассмотрению человека как множественности существ, прикрепленных к одному телу. Проблема иллюзии в том, что тело одно, и за него идёт борьба – разные ego-конструкты требуют предъявления к проживанию, они ведут борьбу за моторику, за речь, за узкое место в нашей телесной оправе – кто-то побеждает, потом эта психическая инстанция исчерпывается, и следующая предъявляет себя к проживанию. Совокупность этих предъявлений мы называем детством, но, как говорил М. Хайдеггер, весь вопрос в том, кто говорит, кто играет, на каком участке конвейера мы находимся? В зависимости от этого и следует ответ. Есть собирательное детство, есть полезная мифологема под названием "детство" или "счастливое детство". Мы не станем отрицать её полезности – она выполняет конструктивную функцию. Но доколе можно воспроизводить этот принцип восхищения и доколе можно тупо ему следовать? Неплохо бы всмотреться, из чего он состоит.
Обратимся ещё раз к экзистенциальному конвейеру и к его подстраховке, благодаря которым все ипостаси, подразделения автономны, но предполагают постепенное неминуемое проявление человеческого в человеке. Мы отказываемся от представления об элементарном биографическом единстве, от неких "безвозрастных" особенностей homo sapiens, или о вменяемом индивиде, или об ego cogito, и предполагаем, что все способы "недосознания" и "недо-взрослости" – это скорее всего череда самодостаточных существ, сменяющих друг друга в едином теле и их бытие существенно необходимо, как и их своевременное развоплощение. С другой стороны, тот же конвейер мы можем рассмотреть и иначе – на уровне важнейших стратегий или даже стратагем. Они имеют свою форму видимости, а за видимостью порой скрывается та иновидимость, которая становится для нас очевидной при определённых аналитических усилиях. Рассмотрим, например, такую стратагему, как забота. Мы уже говорили о том, что специфическая социальная форма материнского (или даже шире – родительского) инстинкта в действительности может быть рассмотрена как своеобразный приведённый в действие симулякр второго порядка, в силу которого существо под названием младенец обладает уникальной привилегией – его нельзя обидеть, и, наоборот, это стадия "желторотой машины" провоцирует окружение (взрослых, и тем более родителей) на непрерывное пополнение червячками и другими прекрасными игрушками.
Пойдём дальше. Многим доводилось наблюдать такие моменты. В поезде или в кафе находится мама с ребёнком, например, это трех– или четырехлетняя девочка. В кафе сидят люди и разговаривают. Вдруг все слышат, как мама обращается к дочери: "Если ты уронишь мой телефон, я не знаю, что с тобой сделаю". Девочка пытается спорить, но тут же слышит другое: "Мороженое ты так и не доела, а кто просил мороженое?" Или: "Перестань жевать соломинку, веди себя прилично". Эти слова произносятся нарочито громко. Если в поезде едет ребёнок и мама, скорее всего весь вагон будет слушать беседу мамы с ребёнком. Что же заставляет нарушать всеобщую пристойность? Заставлять всех тебя слушать? На первый взгляд, это действительно забота о ребенке, стремление ввести его в рамки "приличного" поведения. Но по сути перед нами легитимированный эксгибиционизм. Ведь эта женщина не имеет других шансов привлечь к себе внимание публики. Она могла бы, например, встать и прочесть прекрасное стихотворение А. С. Пушкина, но ведь никто не будет слушать. У неё есть другие шансы индивидуального sex appeal, но опять-таки это слишком энергозатратно. А тут имеется стопроцентный шанс. Ближайшее окружение устроено так, что никто не пикнет, все будут обязательно слушать её бесконечный разговор с сыном или дочерью, а она сознательно или же (что чаще) бессознательно использует своего ребёнка как инструмент привлечения публики для своих подмостков. У кого-то есть кафедра, у кого-то подиум, у кого-то сцена, а у неё ничего этого нет, но зато есть ребёнок. И, используя этого ребёнка одновременно и как микрофон, и как подиум, и как подмостки, она, соответственно, совершает этот узаконенный эксгибиционизм, заполняет своим вниманием присутствие публики и под видом показной заботы в действительности осуществляет стратегию компенсации и даже сверхкомпенсации. С другой стороны, эта сверхкомпенсация мамы является в некоторой степени формой подстраховки материнства как такового, потому что другие "серые мышки" смотрят и думают: вот чем я могла бы занять внимание публики, а я-то всё думаю – нет, надо срочно завести ребёнка и точно так же его всюду предъявлять, и тогда они никуда не денутся, будут меня слушать как миленькие. И, действительно, так оно всё время и происходит.
Таким образом, путем аналитического усилия мы действительно раскрываем и этот участок конвейера, где ребёнок используется в форме презентации (разумеется, самопрезентации) со всеми вытекающими отсюда последствиями. Расскажу одну замечательную историю, которая несколько лет назад произошла в Москве в холле гостиницы "Измайловская" на 12-м этаже, где проходили философско-поэтические чтения. Чтения продолжались долго, когда они закончились, были накрыты столы, и участники получили возможность пообщаться. Но внезапно какая-то неприметная женщина выдвигает стульчик, ставит на него ребёнка и говорит: "А сейчас мой Давидик вам почитает стихи. Вы получите просто фантастическое удовольствие, потому что он сочиняет их с детства". И Давидик ничтоже сумняшеся начинает читать свои стихи, которых у него оказалось много; читает пять, десять минут, все поэты молчат и терпят, как говорится, "водка в рюмках стынет". Пару раз, правда, Давидик, пытался улизнуть, но мама говорила: "Нет, тебя же все слушают". Когда все поняли, что поэтический арсенал Давидика неиссякаем, встал великий русский поэт Иван Жданов, ударил по столу кулаком и заявил: "Я сейчас вашего Давидика вышвырну в окно. И крикну, чтобы не ловили". Женщина хватает Давидика в охапку и кричит: "Хамье, быдло, вы только прикидываетесь интеллигенцией". Остальные молчат, потому что на самом деле каждому хотелось вышвырнуть Давидика, но никто не решился это озвучить, и, если бы не смелый поступок Ивана Жданова, всё бы могло так и закончиться. Он просто реализовал волю всех и пресёк действие симулякра как минимум третьего, а может быть, даже и четвёртого порядка, фактически ввёл ситуацию в рамки. Надо сказать, что в рамках этой пирушки даже самому Жданову никто не дал бы читать свои стихи больше пяти минут.
Но как это можно интерпретировать, с чем сопоставим этот участок экзистенциального конвейера? Разумеется, здесь тоже присутствует форма самопрезентации – гиперизбыточная. Ясно, что такая мама будет пропихивать своего ребёнка везде и всюду. Рано или поздно этот Давидик сам окажется за этим столом признанности. Но, с другой стороны, получается, что эта гиперопека принимает форму радикального внутреннего травматизма. Вместо стишков, которые сочинял Давидик, могла быть, например, скрипочка, ради которой он должен был положить всю свою жизнь. По большому счету, при обеспечении такого рода форм презентации, в действительности происходит некая подмена воли. У такого ребёнка собственная воля оказывается в значительной степени разрушена, а сфера задач заполнена экспектациями родителей: либо тебя будут слушать, либо ты опозорил всю мою жизнь; либо ты будешь играть на скрипочке, либо знать тебя не желаю. Как правило, эта гиперопека оборачивается несчастьями в последующей жизни, потому что это вечный источник комплекса неполноценности, вечная недовыполненности имплантированных родительских ожиданий, и можно сказать, что эта сверхзаботливая мама на самом деле осуществляла чрезвычайно травматическую процедуру – это была интоксикация, которую потом очень тяжело избыть. И если этот участок конвейера продолжает функционировать дольше положенного срока, интоксикация возникает с неизбежностью. По-видимому, всему своё время.
К.П.: На самом деле в литературе, посвящённой детству, я не видел прямой постановки вопроса в такой острой форме, как это сделал сейчас Александр Куприянович, за что ему большое спасибо.
В развитие этой темы хотелось бы, во-первых, обратить внимание на существенное отличие отношения к ребенку в новоевропейской цивилизации и в традиционных культурах. Речь идёт о том, что все традиционные цивилизации рассматривают детство как абсолютный недостаток. Например, в буддийской философии вся система образования направлена на то, чтобы эту инфантильность изжить. Новоевропейская цивилизация двойственна: с одной стороны, она инфантильность культивирует. Одна из целей этого культивирования – инициирование новаторства, поскольку ребёнок есть новатор по определению. Кроме того, для массового общества полезно культивировать инфантилизм, так как это облегчает подчинение очень больших коллективов. Парадоксальным образом эти цивилизованные иерархии подчиняются простым формулам вроде: "мы ваши отцы, вы наши дети". С этой точки зрения жёсткое противостояние "взрослые-дети" на социетальном уровне весьма симптоматично и, главное, удобно.