"П л е й б о й". Так все-таки вы можете долго жить и работать без секса?
Уильямс. Без секса я жить не хочу. Мне нужно, чтобы меня ощущали, трогали, обнимали. Мне нужен человеческий контакт. Контакт сексуальный. Но в мои годы начинаешь бояться импотенции. Прежней силы уже нет, но вся проблема в том, чтобы найти партнера, который бы не требовал постоянной готовности, а ждал бы, когда настанет момент. По-настоящему одаренный сексуальный партнер, если захочет, может привести вас к полной потенции. Иной же может лишить ее вообще. Но, знаете, многие только дразнят. Годы волнуют меня только в одном отношении: в мои лета уже не знаешь точно, одержали над тобой легкую победу или действительно было чувство. Но я точно знаю, что чувственным буду всегда - даже на смертном одре. И если доктор окажется молод и красив, - я заключу его в свои объятия.
"П л е й б о й". Правда ли, что до 1970 года вы открыто не говорили о своем гомосексуализме?
Уильямс. Правда. В одной из своих телепередач Дэвид Фрост спросил меня в лоб - гомик ли я. Я очень смутился и ответил уклончиво. Тогда он милостиво сделал паузу, после которой я сказал: "У вас бы это получилось". Аудитория зааплодировала. Потом Рекс Рид затронул эту тему в "Эсквайре". Но больше всего меня огорчил "Атлантик". Его репортер приехал к Ки-Уэст как гость, его оставили пожить, а потом он стал распускать сплетни о личной жизни человека, только выздоравливавшего после долгой депрессии, - о моей жизни. Его статья обо мне была злобной клеветой, не имевшей ничего общего с реальностью. После этого в Ки-Уэст меня предали социальному остракизму. Люди, проезжавшие мимо моего дома, кричали: "Педераст!"
Но сейчас мне уже на все наплевать - и это придает мне чувство свободы. И пускай у меня аморальная репутация, я-то знаю, что я самый настоящий чертов пуританин. И из Ки-Уэст не уеду никогда. Там мне помогали прекрасные люди - и очень многие черные… Когда две расы объединятся, возникнет самая прекрасная в физическом и духовном отношении раса в мире, но до этого еще минимум лет 150. Ки-Уэст до сих пор - мое самое любимое место из трех местожительств. Там я и хочу умереть.
"Плейбой". Вы боитесь смерти?
Уильямс. А кто не боится? Я умирал столько раз, но все-таки не умер, потому что по-настоящему не хотел. Думаю, не умру, пока счастлив. По-моему, я могу отсрочить смерть, хотя на эту тему особенно не думал. Я уже привык к этим тревожным сердечным приступам, они у меня почти всю жизнь, и сколько на нервной почве - даже не знаю. Конечно, если человек с плохим сердцем слишком волнуется, вероятность приступа велика, поэтому таких ситуаций надо избегать. Я всегда страдал от клаустрофобии и боялся задохнуться, поэтому путешествую первым классом. Долгое время не мог ходить по улице, если поблизости не видел какого-нибудь бара, не потому, что хотел пить, а потому, что при виде бара чувствовал себя в безопасности.
Думаю, в большинстве моих произведений есть мотивы смерти. Иногда мысль о смерти поглощает меня целиком - вот так же бываешь поглощен чувственностью, ну и еще многим другим. И все же я бы не сказал, что тема смерти - основная моя тема. Одиночество - да. Правда, со смертью друзей смириться трудно. К сожалению, большинство близких друзей уже не вернуть. Кое-кто еще остался, но уже мало. И знаете, многих из них я потерял лишь за последние несколько лет - Фрэнк, Дайяна Бэрримор, Карсон Маккалерс. Ведь казалось, что мы всегда вместе, правда?
"Плейбой". Есть ли у вас сознательное стремление к бессмертию, как у некоторых других писателей?
Уильямс. О Господи! Вот уж никогда об этом не думал! Не хочу только, чтобы меня напрочь забыли, пока жив. Этого я действительно не хочу и потому, мальчик, упорно работаю.
"П л е й б о й". Упадок в вашем творчестве начался со смертью Фрэнка?
Уильямс. Это не было началом, нет. Мой профессиональный упадок начался после "Ночи игуаны": с 1961 года ни одной хорошей рецензии. Было бы, наверное, интереснее, если б я сказал, что чья-то смерть сильно на меня повлияла, но нет. Кроме смерти Фрэнка на нервы действовали, их расшатывая, и постоянные неудачи в театре. Все полетело кувырком - личная жизнь, писательская, и в конце концов сознание помутилось. Но все же я пришел в себя, мне думается, частично пришел. Признаться, истерики и сейчас случаются, но не так часто. По-моему, сейчас я в ясном уме. Боли прошли, только по утрам иногда тошнит.
"П л е й б о й". О плохих рецензиях. Вы и вправду расстраиваетесь, когда вас критикуют?
Уильямс. Рецензия может сломать, а поток плохих рецензий меня просто деморализовал. Вещи-то ведь были ничего - "Балаганная трагедия", "Царствие земное", "В баре отеля "Токио"", "Семь падений Миртл", "Молочные реки здесь больше не текут". О последней Хермиона Бэддели так отозвалась! Может, пьеса и не очень понравилась, но видел я и хуже - и они нравились. Уолтер Керр расправился с "Гнэдигес Фройлайн" одной строчкой. Он написал: "Мистер Уильямс не должен писать черных комедий". А я о них и не слыхал, хотя занимаюсь драматургией всю жизнь.
В это время почти перестал видеться с друзьями, и все забыли, что я существую. Представляете - жил как призрак, только работой. За четыре года лишь трижды занимался любовью - здоровью это, конечно, не на пользу. Но когда постоянно глотаешь таблетки - а я не принимал их только во время работы, - тебе все до лампочки. Знаете, с помощью наркотиков о депрессии легко забываешь. По-моему, большинство тех, кто принимает наркотики, - это люди, испытывающие депрессию.
"П л е й б о й". Так что же все-таки окончательно привело вас к расстройству? Может быть, последняя капля - разгром критикой пьесы "В баре отеля "Токио""?
Уильямс. Да. "Тайм" - а он обычно хорошо ко мне относился - написал, что пьеса скорее представляет материал для уголовной хроники, чем для рецензии. Меня это не рассмешило. Нарушаешь принятые правила - вот и получай. "Лайф" посчитал, что я кончился - этот некролог перепечатала и "Нью-Йорк тайме". Я уехал в Японию с Энн Мичем - она играла в этой пьесе, - но от себя не убежишь. Стал по вечерам глотать успокоительное, а по утрам опрокидывал стаканчик, - чтобы писать. В конце концов вернулся в Ки-Уэст, и однажды утром, когда стоял у плиты и варил кофе, закружилась голова - вот что бывает, когда пьешь и глотаешь таблетки. Кипящий кофе снять с плиты удалось, но я тут же упал и обжег себе плечи. Больше ничего не помню - только изолятор психушки, еще, правда, кабинет врача и как он перевязывал мне плечо.
Запихнуть меня в психушку - все равно что пытаться легально убить. Правда, больше я уже никогда не "ломался" - боялся, что снова туда попаду. Врач там был просто монстр - он вообще ненавидел меня и отказался осматривать. Сама мысль не заниматься пациентом, у которого мозговые конвульсии и коронарная недостаточность, преступна. В итоге я вышел оттуда под надзор трех невропатологов, высокая квалификация которых оказалась сильно преувеличенной. Потерял тридцать фунтов - жизнь тогда во мне еле теплилась. Так и пришел конец моему давнему желанию умереть - теперь я хотел жить.
"П л е й б о й". Почему вы изменили название пьесы "Спектакль для двоих" на "Крик"?
Уильямс. Потому что "Крик" больше подходит. Я вынужден был закричать и сделал это. "Крик" - единственно подходящее название для этой пьесы. Героиня кричит: "На улицу, на улицу, на улицу! Пойдем, позовем кого-нибудь!" Это пьеса о людях, которые боятся выйти наружу. "Играть в страхе - играть с огнем", - говорит герой, а героиня отвечает: "Нет, хуже, гораздо хуже…" Вот что испытал в шестидесятые я сам, попав в положение брата и сестры. Пьесу ставили несколько раз, однако публика либо скучала, либо не понимала, о чем речь. Но вернулась Клодия Кэссиди, написала рецензию - пьеса ей понравилась - и спектакль продолжался. По-моему, "Крик" - лучшая моя пьеса после "Трамвая "Желание", однако я не прекращаю над ней работать. Не знаю, как ее воспримут; по-моему, это cri de coeur. Но, собственно, все творчество, вся жизнь в каком-то смысле cri de coeur. Однако критики скажут, что пьеса слишком личная, и я в ней жалею себя.
"П л е й б о й". Все-таки не можете забыть о критиках.
У и л ь я м с. Да нет же, я забыл о них, мальчик, и хочу, чтоб и они обо мне забыли.
"Плейбой". Совершенно очевидно, что вы о них не забыли. Но и они о вас не забудут.
Уильямс. Хм, надеюсь. Но надеюсь также, что никогда не превращусь в одного из тех стариков, которые вечно с ними скандалят. Никогда не буду им отвечать. Какой толк - критиковать критиков? Правда, иногда мне кажется, будто они меня преследуют, - это американский синдром. Искусно укладывают на обе лопатки - а власть-то у них. Только притворяются, что нет, а на самом деле знают, что у них, и очень этим довольны. Власть любит каждый. Но судить о моей работе в традиционном ключе? В то время как стараешься пойти чуть дальше, чем театр представления, отходишь от реализма и обращаешь внимание на само представление. Критики все еще считают меня поэтическим реалистом, а я никогда им не был. Все мои герои больше, чем жизнь, "нереалисты". Для того, чтобы вместить полноту жизни в два с половиной часа, все должно быть предельно сконцентрировано, напряжено. Нужно уловить жизнь в минуты кризиса, в минуты самой волнующей конфронтации. В действительности жизнь течет очень медленно, но на сцене с восьми сорока до одиннадцати пяти ты должен показать ее всю.
"П л е й б о й". Все эти годы вы неоднократно бывали в Голливуде. А как вы впервые туда попали?