"Лицо ее – колеблемый мираж, грудь приоткрыта, караваны…"
Лицо ее – колеблемый мираж, грудь приоткрыта, караваны
плывут в соске ее. Суров пейзаж. И перекинуты между горбов
невольники. Подумал вдруг: сокурсник Шнитке – Караманов,
жил в Симферополе, в пародонтозном дворике, свой кров
искала музыка в семи оркестрах, играющих одновременно.
Но где ж их взять? Возможно, меж прямым, слегка змеиным
взглядом и уголками губ, едва приподнятых ее. Равенна,
я сказал? И нет, родней. И непреодолимей нет. Но имя -
в молчании семи оркестров. И еще подумал, что сближенье
с нею – боковой скользящий ход змеи с бархана на бархан,
как иероглиф, пишущий песок и жар. И замерла. По шею
скрылась. Еще движение – и нет ее. Лишь мотылек порхал
над язычком раздвоенным. И вспыхивал. Как зеркальце.
Сближения. Их сброшенная кожа. Надрывы в уголках
родных, казалось, губ, измученных сближением. И светится
лицо ее, темнея, молодея, и семь песков играет на губах.
"Разведчик встреч сознания и речи…"
Разведчик встреч сознания и речи…
Сознания? Скажи: глухонемых
невольниц
и демонов, сходящих к ним.
Скажи еще: их встреча -
круженье мельниц.
Огни, скрещения, разметчик…
Ну как тебе в раю, Иероним,
под кистью ангельской живется?
Не кисть, а песнь.
Когда б еще лицо…
Но их не пишут здесь.
А там – бог знает кто
стоит с яйцом в руках,
от света отделяя солнце,
как от белка желток.
В словах
развей мой прах,
в их небе, мой герой,
предатель мой, разведчик,
скажи еще: "сынок" – пока не вечер,
играй, играй
с богооставленной единокровной речью
в меня – как в исаака и овечку,
и дальше – в край
преображений
и невстреч.
"Как же оно происходит – падаешь из окна, летишь…"
Как же оно происходит – падаешь из окна, летишь,
и в то же время в женщину входишь, как в тишь
голос, который кажется не твоим, а потом в стороне
от себя они расплетаются и звучат на чужом языке,
а ты всё летишь, и в то же время где-то идешь, и вот,
казалось бы, ты, то есть тот, кто эту жизнь живет,
но он сейчас не совсем с тобой, а во тьме стоит,
обхвативши дерево, но и это – так и не так: летит,
а точнее, восходит он, и она отпускает его, едва
не встречаясь глазами с тем, кто падает из окна.
"Кто может "я" сказать …"
Кто может "я" сказать -
вокзал?
Там где-то комнаты для спящих.
Как людей. Связать
два слова.
Мы умираем набело.
С козлиной песней.
Не ночь, а черный ящик
под мышкой ангела.
Кто может "я",
тот "ты" не может.
Хоть в жизнь оденься.
Да, Вагинов?
Не мир – тату
на божьей коже.
Связал,
и спит. Как в летке -
еньке. И дерево в саду
похоже на вокзал.
И мальчик там на пригородной ветке
сидит и по слогам читает красоту.
"Бедуин языка, я бы шел между маленьких голых…"
Бедуин языка, я бы шел между маленьких голых
аравийских холмов твоей светом залитой груди,
и ладонь моя где-то за жизнью, размывом пути
уходила в лицо твое, как в заполярье монголы.Я бы вел языком, я – последний "язык и рука",
и овечки мгновений стоят, чудотворец Николка
водит руку мою в дождевых облаках, у флажка
твоих губ, изводя как последнего белого волка.Я бы стал твоей крови пожизненным пеньем,
если б двое нас было с тобой, а не этот проем.
И в долине, вдали подо мной разводящей колени,
чуть светало навстречу и меркло свиданье твое.
"У нее такое лицо, редкой…"
У нее такое лицо, редкой…
И слов не найти, да и чувство – трудно.
Будто всю жизнь шел, и вдруг ветви
раздвинул: а там дом у запруды.
Твой дом, но ты подойти не можешь.
Мог бы, наверно, но ведь не в этом дело.
Он такой же твой, как ничей, божий,
и стоит он где-то между душой и телом.
Но не там и не там, и горит окно в нем
тихим светом, и нет дороги.
То есть вот она, от тебя к дому,
но к нему не ведут ни слова, ни ноги.
Словно ты там внутри и всегда снаружи,
и щекой и ладонью к стене прижался,
словно вы с ней родные души,
и настолько, что только стена осталась -
легче вдоха, молчанья тише,
и теплее, чем губы ваши.
Ты из этого дома вышел
никогда. И все дальше, дальше,
чем ты ближе к нему. И знаешь
весь его – до ресниц, до каждой.
Это старшая память, в которой таешь,
как снег на солнце, как лик на своде.
Но нет зазора уже для взгляда,
и вспять течет он, и не находит
того, кто смотрит. Вы где-то рядом -
и ты, и дом, и тропка, вынутая из сада, -
на этом свете, и там, на том.
"Почему такой тяжелый осадок…"
Почему такой тяжелый осадок,
он говорит, от людей? От всех.
Потому что дней – семь,
а ночей – не счесть.
А откуда шинель – из сада?
То, что часть
больше целого, легче понять,
оглядываясь на жизнь.
Лежи-лежи,
мальчик,
глиняный крестик,
образующий ять
с Богом,
это женщина схватывается в тебе,
а не межреберная невралгия.
Речь к истоку
плывет – груз-200,
но кто оплачет?
Любовь – как пальцы на тетиве,
в них весь ты.
А что ж тогда летит – полет валькирий?
Держись, мальчик.
"Какое чудесное слово "млеччха"…"
Какое чудесное слово "млеччха",
чужестранец то есть, "вне дома", его уклада.
Помнишь, август до сотворенья, звездная течка
над головой, а в сердце – чуточки лада.
С отсветом ада. С эхом уже ниоткуда и никуда.
Как по земному это отзывчиво, да?
Она лежала, голая, и тихонечко так бежала
внутри себя. А он смотрел: как прекрасны
ее черты, варны, касты:
вот голова-брамин, руки-кшатрии, бедра-вайши,
а между ними что – Ом, Ом – ни нашим,
ни вашим? Сами с усами.
И бежали пяточки неприкасаемые.
Далиты – тоже хорошее слово. Лечь бы.
Даль твоя так близка, да любовь – млеччха.
"Она легла в тебе и глядит со дна…"
Она легла в тебе и глядит со дна,
и как небо разводит тебя руками,
ты не видим ей, и не то чтоб она видна,
смуглой водою соткана, твёрже камня.Не жалей ей, полуденный демон,
просто сверху ты здесь и сейчас
оказался. И это сплетённое тело
между вами двумя – не указ.
"Открыт? И чувствуешь ладонь, прижатую к тебе?…"
Открыт? И чувствуешь ладонь, прижатую к тебе?
Ладонь природы – к открытой ране в животе.
Пульсация как разум, и тепло. И очертаний
корочка. Ты чувствуешь? Она читает.
А взгляд отведен. Кружит ворон
зрачка, без ворона. Лишь взгляд, в котором
и рана дышит, и ладонь. И нити
тянутся за ним. Не те что мните вы…
"Волк – на горле, а олень …"
Волк – на горле, а олень -
на коленях: волколени
ходят-бродят в человеке
между жизнью и нежизнью,
то летают, то скользят.И не то чтобы не больно
и не страшно, но, похоже,
их на танец пригласили,
они даже плодоносят,
а печальные – цветут.Если б кто раздвинул ветви
и взглянул – почти виденье:
на груди он, как младенец,
у нее – глаза Марии,
затуманен влажный свет.Но никто их не раздвинет -
ни видение, ни ветви,
ни запекшиеся губы,
ни колени, ни реальность
кем и чем бы ни была.Разве что, в условном небе,
в мимолетном человеке,
в этой нежити-любови,
в этой душечке тоске ли,
знать бы разве в этой жизни,
знать бы что…
"У любви своя ниша памяти, своё царство…"
У любви своя ниша памяти, своё царство
теней и света, нам едва ли подвластное.
И пока мы друг в друге с тобой исчезаем,
они проступают – но где? – наши бывшие
женщины и мужчины. Вполкасания или ближе
губ? Незнакомые меж собой, что-то шепчут,
проступают как складки воздуха, а те двое,
у окна, обнялись, словно это не наша встреча,
а их, настоящая. Им видней, что с тобою,
что со мной. И, где были одним мы, лишь тени
припадают к пустой, еще теплой постели.
"А помнишь, я тело твое необитаемое открывал…"
А помнишь, я тело твое необитаемое открывал,
снаряжал экспедиции из ладоней и губ, шел и плыл,
и на бедре-береге цвета слоновой кости твоем умирал,
надо мной кружили все твои ни гугу, светлый пыл
мой взметая крыльями, словно пыль. В молодых мирах,
где еще не родилось солнце, лежало твое лицо. Я был,
казалось, когда оборачивался, но не отсюда – будущим
оборачиваясь. А настоящее не сводило своих концов,
как и мы этих рук, ног, времён… Туловище любви,
отделившись от нас, рвало себя на горящие корабли
и запускало по глади, лён собирало, играло в плен,
взгляд мой между Харибдой и Сциллой твоих колен
трепетал, как птица, защемлен… И сдвинулся створ,
и ослеп Одиссей, и сомкнулось над ним волшебство.
"Маленький хайдеггер вопрошания…"
Маленький хайдеггер вопрошания
распускается, тих и холост,
воздух в полях радеет,
небо в незримых прачках.Когда пчела жалит -
утрачивает способность
к деторожденью,
будущее утрачивает,остаются только корзиночки на ногах.
Пыльцу собирать с бытия-к-смерти.Да и так ни на ком ведь лица
нет, и не было.Светел легонький прах.
Лишь ветер
и корзиночки. И пыльца.