"Мы лежали в земле Семи Сестер…"
Мы лежали в земле Семи Сестер,
в голой хижине на краю джунглей:
четверо всхрапывающих егерей,
мы с тобою – лицом в солому,
и проводник – мальчик,
спящий в обнимку с дробовиком.
А вдали, за лугом, кричал олень…
Не кричал, а каким-то воем с кашлем навзрыд исходил.
Может быть, ты сказала,
тигр его возлюбленную разорвал,
и она все никак не срастется в вое его, в зрачке.
Смерклось. Хижина. Крик, как роды
смерти, и повитуха-ветер.
А мы лежали лицом в солому, во тьме прижавшись
и, как во сне, друг друга перебирали,
как письма в доме – родном, забытом.
И той же ночью,
невдалеке, такой же, как наш, патруль лесничих
расстрелян был – в упор.
И по-живому был спилен рог у носорога, самки.
Трещала рация. Иль угли -
их мальчик раздувал, проснувшись.
Ее нашли наутро.
Она пыталась встать, почти стояла,
и из нее текло меж задних ног,
дрожащих, оседающих, и мутно
она на егерей глядела, и кровавый
пенёчек рога всё еще сочился. Ребенок
всю ночь в кустах скрывался и оттуда
смотрел, как режут мать.
Теперь стоит и лижет ногу ей, но там не молоко -
моча и кровь.
У доктора в питомнике – такой же,
лицом к стене, насупленный, беспомощный
и горько нежный, глазом косит.
Лёня! – позвал через ограду. – Лёня. Как деда моего.
Не знаю, почему вдруг с языка сорвалось.
Щемь такая. Лёня!
И он в хламидке той, времен военных,
и в сапогах кирзовых, шатких,
на несколько размеров больших,
ко мне засеменил и замер…
Ладонь твоя – в моей была, другая – на животе лежала:
там пробуждалась, улыбаясь, небыль – то,
что вскоре назовем, переглянувшись: Лёня…
И доктор в лес повел нас темною тропой.
Там, высоко, в воздушной кроне, клеть висела,
в ней девочка в охристой куцей шубке,
а лицо – как маска театра Но.
Еду и воду ей лебедкой подымает доктор.
Он подобрал ее в лесу, лежала в коме. Черная.
Они светлеют с возрастом, но только девочки.
Она летела, перехватывая ветви, чуть касаясь,
меж небом и землей, и вдруг – на проводах повисла,
без чувств упала.
Он выходил ее, теперь пытается вернуть в природу.
Терпенье. За холмом живет семья гиббонов.
Там есть жених, он ходит на свиданье к ней,
садится к ней спиной на ветке и в ладони дует -
как в уголёк, и ловит взгляд ее:
она припала к прутьям, а он так робок…
И мы с тобой не можем
в бинокль разглядеть – ну что он прячет?
Цветок! Цветочек аленький, в ладонях.
Лицом в солому. Рация шуршит.
Оленя крики ветер носит.
Я была, ты шепчешь,
красива, как Паоло и Франческа, и носила
с полями шляпу, с небом и лесами, жаль,
что ты меня тогда не встретил. Мальчик
свернулся у огня, как пес, и егеря мертвы,
а пули живы, свившие гнездо.
Она стоит, моча и кровь стекает по ноге, он лижет
и тычется в нее. Дрожит хламидка. Лёня.
Сапожки движутся. Ладонь на животе. Толкается.
Цветок мандара в небе. Маска. Лицом в солому.
Кто бы мог подумать, что это всё меж нами, нам,
про нас…
"Как младенца выплеснули с водою …"
Как младенца выплеснули с водою -
это солнышко в небе, поля, цветы.
Прикрывает лицо ладонями
речь, удерживая черты…
Памяти? Или нет лица там?
Выжили. Выбывшие адресаты.
Одна ладонь – я, другая – ты.
"Мы шли дорогою на Гхум…"
Мы шли дорогою на Гхум.
В нас жизнь менялась наобум.
Мария – сердце, Марфа – ум.
Меж ними не было Христа.
Шел одиночка-альпинист
на Эверест. Метель, карниз.
Нас двое, думал он, держись.
Один сорвался. А второй? -
спросила ты. Взошла звезда
с куста, похожего на куст.
Впотьмах, как в тех эклерах Пруст,
разматывал свой путь мангуст.
Христос воскрес. Душа – индус,
в огонь глядящий – в нас с тобой.
"Помнишь, на лодке с тобою готовили рыбу?…"
Помнишь, на лодке с тобою готовили рыбу?
То есть не в лодке, а на: она стала костром.
Мы понемногу откапывали ее,
занесенную песком,
и по частям относили в наш сад -
тело ее, память, жизнь ее перетаскивали,
она покачивалась на руках,
а потом горела в ночи – почти труха.
Как лицо, ладони тех рыбаков.
И тихонько постанывала,
тоненько так посвистывала, будто дух испускала,
и огонь припадал к нему, слизывал и тянулся -
то к тебе, то ко мне, то в сторону океана,
будто места не находя между нами.
Говоришь, лучше б ты с черепахи и слоников начал,
чтобы Земля держалась.
Да, вначале был берег индийский,
потом деревушка рыбацкая у океана,
а в ней мусульмане и пальмы,
и слон, который ходил от двора ко двору,
и ему в этот день каждый житель в надмирное ухо
шептал свою тайну, и слон посылал ее выше -
тому, кто исполнит желанья, возможно.
А мы проживали с тобой в "благодати" -
так надпись гласила на крыше отеля,
который давно превратился в руину,
а слово второе за "благодатью",
похоже, что "божья", но стерлось.
Руина плющом заросла,
и жила, как в кафтане цветущем, без тела.
И, помнишь,
когда мы там спали,
вдруг дом покачнулся и тихо пополз:
верблюд, проходя, потянул за гирлянду,
веригу, терновый такой поясок…
А кто с нами жил?
Легион каллиграфов,
незримых внучков – покрывали нас ночью
от пят до волос письменами, кроваво!
Вспугнуть бы их светом,
да нету его под кафтаном. Руина. Вдова
верхом на котле водяном, стерегла нас:
мохнатые очи, коленца канкана,
ее августейшечернейшество я из ведра окатил,
но сухой она вышла,
и насмерть мы, голые, бились,
и ты за спиною моей трепетала, как флаг.
Легион и вдова,
а еще был индийский Поддубный -
директор бродячего цирка,
он жил где-то в доме, но где?
Мир был пуст и безвиден,
когда на своем гомерическом джипе
он по утрам выезжал со двора -
в афишах, трапециях, черт знает в чём,
в полосатых трико и усищах,
и с рупором в нечеловечьей руке.
Еще был вне-времени-мальчик по имени Шану,
лежал на пороге руины, считал облака.
Селил нас, точнее, кивнул,
и мы через сон его переступили как сон.
А нарушил молчанье неделю спустя он,
увидев, как рыбу в саду мы готовим:
"Там змеи…" И смежил глаза.
Значит, вот: легион и вдова,
и Поддубный, и Шану.
И сад. А точнее, лоскут бесприютный -
три деревца, хлам и щетина травы сквозь песок.
И мы с этой лодкой, всё носим останки ее
и теряем друг друга во тьме.
И волны. Фонарь бы,
да мы подарили его в той харчевне – Баширу.
Как другу и пекарю, кто по утрам нас так ждал
(тебе – молоко и лепешки, мне – кофе и кофе,
а после – к портному, ты помнишь -
подшить тот вишневый, полупрозрачный,
смущавший индусов, комбинезон,
который купил тебе в Мюнхене
вместе с бельишком, обувкой и ворохом прочих чудес,
и примеривал всё на себя,
продавщицы смеялись…)
Ну да, подарили Баширу, фонарь тот,
с которым по джунглям ходили
(что помнит он? – тигра, самбара, тебя
в той пещерке отшельника спящую рядом?
Что помнит фонарик?).
Вот годы, и нет нас,
Башир все сигналит тем светом,
лепешки печет,
залогинился в скайпе,
у моря стоит и сигналит,
и луч, как по водам идет.
Наш сын, в той пещерке зачатый,
пойдет скоро в школу – в Крыму.
Значит, вот, сквозь окно: рыбари
в рассветном тумане плывут -
на лодках? на мифах? навеки.
Потом, днем спустя, возвращение их.
Но другими, других.
А потом, в темноте – световое пятно:
на арене песчаной их торг,
лежат на песке, как рабыни,
светясь серебром и смирением,
рыбы.
И торг,
танец жестов и клёкот торговцев
в набедренных тряпках.
И тяжесть волны, и темь деревушки.
На корточках мы
над какой-то глазастою тусклою люстрой
склонились, смотрели,
как жизнь все никак не могла с ней проститься,
дрожала, ждала и слезилась как свет.
Купили тунца, малыша
(помнишь, где-то в индийской глубинке
нам выносили из хижин детей напоказ,
но девочек лишь почему-то,
а нам невдомек: думал, просто, что делятся счастьем).
Малыш, может, девочка даже. Хотя -
утром девочка, к вечеру мальчик.
И сад, и горящая лодка,
над которой, как люльку, кастрюльку качает,
в ней масло кипит
(отдающее приторно сладким кокосом),
в пальме рыба поет,
молчим у костра, я смотрю,
как лицо твое трогает свет,
по-фламандски, чуть-чуть, без меня. И во тьме -
приподнявшие голову змеи с травинкой во рту,
а за ними -
заросшая диким безбожным плющом "благодать",
ни дверей в ней, ни окон.
А там, за твоим озаренным плечом,
ни земли нет, ни неба.
Молчим? Я не помню. Вся жизнь – метонимия.
Вот так обверложишь словами, дыханьем
то в памяти место, где сердце должно быть…
А нет его.
Если б напомнила ты, помогла, подсказала…
Молчали? Вот тьма,
а на ней черепаха – как та деревушка,
на ней – мусульманин Ганеша с печальнейшим ухом,
над ним огонек, у которого двое сидят.
Хутор света и лодочка лет.
Слава богу,
не видят ни нас, ни друг друга.
"Но не рассказать, как сон…"
Но не рассказать, как сон.
Про я и ты, но это второстепенно.
Выплясывало колесо,
над водами, и в наготе из пены
речь проступала. А сквозь нее -
мы – друг в друге. Чья же тогда измена
смотрит втроем в стену, где был проём?
Был ли? Ни губ, ни мелоса.
Так и жить – как песок в свирели.
И жасмин, заплетенный в твои волосы -
свет в тоннеле.