Елена Сунцова - Голоса на воде стр 7.

3
Лепестки алых роз
валяются у оперного театра
на твёрдой вечерней земле,
начинают уже ею схватываться, землёй.
"Схватываться" - так говорят о клее,
масляной краске, цементе -
о том, что намерено отвердеть.
Так и любовь - уж если отвердевает,
то в уготованной ей изначально форме.
Прости меня.

4
Я смотрю на осеннюю улицу, думаю о тебе.
В голове легкомысленная мелодия затихает,
сменяется новой - пронзительной, будоражащей.
Я думаю о листве,
родившейся, выросшей и умершей,
пока мы тянулись друг к другу.
Соки внутри деревьев по-прежнему тянут вверх
ветви - для новых листьев.
Зима, и весна, и лето, за ними осень,
листья опавшие, кружится голова.

Алкоголи

1
Идёт банкир, качается,
вздыхает на ходу.
Его кредит кончается.
Сейчас он упадёт.

Качается, как лодочка
на ветреной волне,
в его портфеле водочка,
оставленная мне.

Мы выпьем, свяжем лыко и
присядем на кровать -
одну судьбину мыкаем,
вдвоём и горевать.

2
Сидела у окна,
читала интервью.
Сегодня я одна,
сегодня я не пью.

И сердце колет так,
что, видимо, вчера
всё было неспроста,
всё было не игра.

3
Нам нравится игра
в рискованные прятки:
погашенное бра,
забытые перчатки.

Недолго целовать,
надолго расставаться,
по новой наливать,
по-старому скрываться -

однажды пропадём
в пленительном покое,
останемся вдвоём,
весёлые изгои.

* * *

На память обо мне
возьми сухие ветки:
они сгорят в огне,
пока на табуретке

покачиваясь, я
сижу с тобою рядом.
Я встану, и моя,
окинувшая взглядом

тебя, меня с тобой,
бегущая отсюда,
душа запомнит боль,
которую забуду.

* * *

Смахнёшь мне обморок с плеча,
как верно я тебя боялась,
как отваживалась таять,
как молила: уходи,
и, увлекаема тобою, не отдёргивала руку.
Ты моя, да, ты моя,
гремело в комнате, от голоса отвыкшей,
я отваживалась таять.
Посмотри. Поговори.
Страшней взаимности бывает никого.

* * *

Не выплачешь,
не вымолишь прощенья, а
сожмёшь в ладонях, стиснешь
иссохшие бутоны
до крошева, и стебли,
пустые и кривые,
сломаешь, и в труху же
их листья разотрёшь.
Колючки ранят.
Шелушится, как обветренная кожа,
осыпается чешуйками вода,
больное дерево белеет за окном.
Колючки ранят.
Я простила, уходи.

* * *

Живи, вольна, вольна, вольна, вольна.
Пари, родная времени волна.
И никого, всё глубже, глубже в лес.
Ни одного.

Пускай остатки каменной стены.
Пускай брусчатка с колющимся дёрном.
Все выселены, умерли, убиты.
Ещё немного, и меня найдут.
Мне будет проще умирать забытой,
чем тут.

Я собрала, уберегла.
Я убежала, снова убежала.
Когда-нибудь - спасибо говорю -
я разлюблю, я снова разлюблю.
Мне - мало.

Равноденствие

Кружиться, как голова от мартовского,
несущегося над головами нашими,
воздуха, и, нигде не кончаясь,
ступать по летящим щепкам медовым,
вдыхать их,
белое, лес, голубое, малиновое, лимонное.

Чтобы нас никто не отыскал,
мы с тобой приедем на вокзал,
сначала ты,
потом, торопясь и разбрызгивая грязь, я.
Смеющегося от радости, я тебя
глажу по рукаву, намокшему от капели.

Белый самогон-хугарден выплеснулся, звон,
звяканье и снова звон, в автобусе из города
счастливцы-именинники,
любовники-вареники,
прильну, и всё пройдёт, как шерри-бредни,
видишь, нет.

* * *

Снег на зелёных листьях.
Прямо напротив арки
поздний открыл троллейбус
двери - навстречу окнам
моим, несмотря на стужу,
распахнутым в переулок.
Между норой квартиры
и теплицей троллейбуса
белый луч протянулся
на горсть секунд остановки.
В этом луче-вспышке,
подхваченной фонарями, -
снег обрисовал фигуры
невидимой глазу пары:
мечутся, словно тени
пламени на стенах,
то веретеном взовьются,
то разлетятся - крылья
вырвавшейся птицы.
Пассажиры троллейбуса,
вышедшие в арку,
проходят сквозь их объятья,
возгласы, смех и шёпот.

* * *

Ни террасы, ни прогулки,
ни Италии, ни лета,
лишь приветливая Лета,
Лена, шепчет, buon giorno,
с кем ты лето лютовала,
поманю тебя - забудешь,
тихо за морем живи.

Не спасение твоё,
но дыхание спасенья.

Не маяк в воде кромешной,
но огниво маяка.

* * *

Когда пытаешься за ним
угнаться, веря, что угнался,
твою измученную душу
он опрокинет, как число,

близнец сиамский, аноним,
пропавший ныне на двенадца -
той, половинной, части суши,
где с ним расстаться повезло.

Отказывается не быть,
отказывается быть полым,
сгорая, вспыхивает морок
и плотную бумагу пьёт,

что, не успевшая остыть,
потом напоминает холм
земли, рассыпчатой, как порох,
и вместе с тем сырой, как лёд.

* * *

Как отражение в огне,
как дом, в котором я не помню
тепла, а помню только плач,
мне повторение утраты
не горестно и не грешно.
Спроси, о чём ты будешь думать,
когда приеду налегке,
когда уткнусь в твои ладони,
когда обратно не вернусь.
Не жертва, ровное свеченье.
Не просьба, даже не мольба.
Не удивление - прощенье.
Не авантюра, не судьба.

* * *

Всеокунающему снегу
яриться полно. Ты вознёс.
Срывайся в обморок, весна.
Сбывайся, обморок, сбывайся.
Два берега молчат о нём.
Два облака восходят в нём.
И месяц розовый кружится
в водоёме.

Стороны света, тень
Поэма

I
И вот брусчатка, мостовая,
здесь сумрак и сквозняк. Решайся.
Червлёной нефтью льётся ночь,
неповторима, повторима.
Три фонаря. Пологий спуск.
Я в этот глянец диабаза
уткнулась бы щекой, ладонью
его ласкала и воспела -
когда не изгородью стих,
вьюнком, лозою вьётся, вьётся,
тихонько покрывает тело
с ним примирившегося дома,
и можно даже не смотреть
потом на лица и одежды,
раз в первородной черноте
перевила, перевязала,
лишила эха, вобрала.

II
Очнуться в лёгочном дыму
напротив ёлочного сада
среди покинутых, больных,
покрытых плесенью и снегом.
Поверь мне, я не умерла,
лепечет, шепчет ёлка, ёлка,
ведь хвоя - шерсть, её теряя -
игрушки мучают, страшат -
как ты, я голой становлюсь.
Я - до рождения младенец,
в утробе канувший, пропавший,
ну, в общем, ангел. Каменея,
сухие иглы жгут лицо,
под ветром косточки крошатся,
и с кочерыжкою ствола
теперь уже не молвить слова.
Вели, как этот сад, казнить.

III
Прогонит и вернёт, прогонит
и снова выйдет и вернёт,
промокнувшая в темноте,
закутается плоть живая.
Он спал, и, погружённый в воду,
трап самолёта в горле сна
не отплывал, не удалялся,
был вроде вобранных шасси:
держал как рыб над океаном.
Она опаздывала, ждал
и вспоминал не наказанье,
начало: перекрёсток взглядов,
в них дом пылал - не был спасён,
неосторожный пыл замечен.
Сняв туфлю, женщина спешит
по острой гальке. Кровь сочится
из зацелованной ноги.

IV
Ты видел: было убежав,
исчезнув в поисках спасенья,
обкрадывая наспех, помня,
что боль другого только льстит,
я спохватилась - и всё тише,
всё медленнее, как пластинка,
которой выключили ток,
стирая звук и замолкая,
вертелась - и остановилась.
Так сердце тихо, словно голос,
и так темно, темно, темно,
ни притяжения родства,
ни пения, ни покаянья
ты не увидишь, не возьмёшь,
как слепоту его, не тронешь.
Спасенья нет. Но ты бормочешь.
Должно помочь. Должно помочь.

V
Я не нашла другого дня,
чтоб о предательстве оставить
не память, но прикосновенье
своё в предательстве открыть,
своё молчание, а слуху
доверить пониманье сна.
Ты не нашёл другого горя,
чтоб опрокинуть и сказать:
я помню, я не изменился,
любви не вылечить огнём.
И я лечу на самолёте
и вижу города огни,
неисчислимые, как зёрна,
ненаходимые, как ложь,
в которой вязнет, угасает,
размазывается, намокнув,
окурок, брошенный тобой.

VI
Придёт весна, и золотой,
как спаниель под солнцем зимним,
заскачет, затанцует свет
вприпрыжку в анфиладе комнат.
Квартира в верхнем этаже,
куда он пригласил девчонку,
пришедшую тайком, бочком,
взглянуть на дом его и окна,
в студенческих штанах и куртке,
им узнанную у парадной,
была полна такого света.
И ей так радостно, тепло,
она как будто оказалась
в лучах сорвавшейся весны,
забытой, полноводной, новой,
и компас, найденный в кармане,
она спешит вернуть ему.