* * *
Во всех моих сгораниях, во мне
живёт и дышит, воздухом летает
желание, вкушённое вовне,
оно не утихает, но оттает.Попробуем безбольно воплотить
угаснувшее было мановенье,
и отвернуться, снова возвратить
другое тленье,которым продолжаюсь и живу
и вижу превращение воочью -
лови меня, скажу, приобниму
и истлеваю, обращённа в клочья.
* * *
А. И.
Боль в белокожий воздух бросив,
её из воздуха открыв,
я принимаю эту осень,
как зимний и тревожный Крым.Она сияет. Он сияет.
Я подошла. Подобрала
листок, который потеряет
изгиб и мягкость, порвала.
* * *
Екатерине Боярских
Глаза, чтобы плакать ими,
ладонь, чтобы прикоснуться
к холодному лбу. Цветы и
трава, и нельзя вернутьсятуда, где начало лета,
там дремлет огонь напрасно,
и боль, как причина света,
беспомощна, но прекрасна.
* * *
Ты улыбаешься во сне
и день холодный согреваешь,
меня напрасно обнимаешь -
меня с тобою рядом нет.А про улыбку я сама
придумала, тебя не видя,
я всё равно согрелась, выйдя
из помрачения ума.
* * *
Я никого не назову
из тех, кто рядом был со мной,
из тех, кем мучилась, любя,
кого забыла.Так происходит наяву -
идёшь по улице весной,
ещё не веря, что тебя… -
происходило.Пообещай, что назовёшь
не имя, но одно из тех
вдвоём изобретённых слов,
прикосновений,и если это будет ложь,
то не такая, что во грех:
ты с той секунды будешь нов
и откровенен.
* * *
Мне так вчера понравилось
остаться незамеченной,
кормить тебя черникою,
чего ни говори.И я тебе, не жалуясь
(всё жаворонок, жаворонок),
протягиваю ягоду,
лиловую внутри.
* * *
Ты забываешь обо мне.
Ну что ж, как хочешь -
напророчишь:
я во сне
не видела, как мы с тобой вдвоём
плывём
в Итаку.
Наказанный Уайльд
нам не являлся,
не нахлынула свобода,
и волной
на берег мой не выбросило утлый
челнок - его растерянный прибой
убил, как жертву кораблекрушения.
Ты мой,
где б ни скитался, сколько б ни молчал,
ни делал больно, больно, делал больно,
ни всхлипывал во сне. И по ночам
мы порознь да не вымолим друг друга
у бога Адриатики и ветра
невольно,
не забудем позабыть
забыть о том, что с юга не летают
истёртые до поцелуя письма,
я
всё напишу и так, и до, и вместо,
и после, в темноте, от слёз солёной,
развенчанная новая невеста.
* * *
Желание тебя обнять
переплетается с желаньем
уснуть, желаньем отменять
сегодня утром все дела. Яего так жадно обниму,
так смело побегу навстречу,
что совершенно не замечу,
как снюсь ему.
* * *
Возьмёт меня за ручку, и пойдём
в кино, и есть мороженое, пить
коньяк, и слушать то, что зазвучит
в машине той, которая помчит
домой.Сегодня я не видела его,
и мысль о нём сверкала, как вода,
безмолвно отражающая свет
огней вечерних, льющихся вослед
за ней.И вот ночное время истекло,
растаяло мороженое, выпит
коньяк - он пьяный, пьяная она,
она, пожалуй, более пьяна,
чем он.
* * *
Н. К., К. В.
Сообщества, в которых я состою, -
смутившиеся сообщества.
Что это?
Объяснял мне Андрей Хлобыстин
в день моего двадцатишестилетия.
Мы едем в автобусе из Петергофа,
в метро до центра:
- Её лицо холодное и злое,
ногти синеватые, как у негров.
Я пытаюсь расслышать, покуда несётся поезд.
Какое-то время молчит.
- Однажды я ехал в метро, покурив грибов,
тьфу ты, понюхав, - короче, понятно - эта
кем-то приведённая и рассаженная
толпа метроидиотов
увиделась мне как картина Босха:
мальчик с плеером щёлкал зубами,
раскачиваясь и лая,
бабка с кошёлкой - оборотень в очках -
обросла чешуёй и шерстью.
Окостенев, еле выбрался на Гостинку.
У тебя же такое было?
- Да, - вру Хлобыстину я, напрягая связки, -
было! Кошмар! Я тебя понимаю!
- Видишь,
и она для меня такая, такое чудо -
вище, в непрерывном трипе не угасает
желание так обнять её, чтобы слезла
мерзкая чешуя.Мы выходим в город,
в котором я состою,
город, который оброс Венецией,
колыхаются
водоросли, отовсюду воняет тиной,
я, раздвигая, бегу, понимая: рано,
ты ещё не отважился, я свободна,
прошлое надвигается.
Вот и дом,
он, конечно, чужой, но дом,
я включаю свет -
потемнело -
звонок -
голос ленивый, ясный:
- Здравствуйте, Лена дома?Другая ночь,
я стою на Литейном мосту,
вглядываюсь в поднимающуюся воду.
- Пойдём, - окликает меня мой случайный
спутник, -
собака уже замёрзла.
Как собаку зовут? Не помню,
чувствую, как заползает под кожу сентябрьский
ветер,
ты в это время ёжишься в самолёте.
- Пойдём.
Мне оттуда запомнилось - ванна, свечи,
день, я никак не могла его разбудить, собака
скулила не переставая, лизалась, я вышла,
притронув дверь,
уставилась в оцепеневшие ветви.
Потом провожал меня, целовал в скулу.
Петроградка всосала в себя мои слёзы, горе.
Успокоилась: Петергоф.- Вот уже десять лет мы на этой скамейке,
над нами смеются звёзды,
мы говорим про Даньку (героя романа. - Л.),
только Сунцова третья, -
чуть оборачивается та,
о которой рыдал Хлобыстин.
Покуриваю, молчу.
Ксюша ставит чайник,
Звонит телефон, она тянется через меня: - Алло?
В каком это изоляторе? Следственном? Почему?
Замолкает. Меня неожиданно крупно колотит
дрожь.- Передам.
Мне, с улыбкой: - Лена, он не в Америке.
На таможне нашли четыре и три десятых,
он в темнице сырой. Какое
сегодня число? Двенадцатое. Вчера.
Год две тысячи первый. Сейчас будет чай.
Уходит.Если бы тьма опрокинула нас - едва
вышедших из холодящего утра пешком в Москву,
я бы тебе улыбалась, не говоря,
ты бы, о, ты бы, прищуриваясь, молчал,
не было бы ни Венеции, ни рубля.
Дай мне такого утра, и убежать
дай мне, я, захлебнувшись, потом верну -
только бы повторять, только состоять
в летнего моря сообществе юрких рыб,
плача, стирая слёзы твои волной,
гаснет всё то, что было, потом верну.
По мотивам книги Кэндес Бушнелл
1
Сара Джессика Паркер в автомобиле,
синем горячем автомобиле летнем,
Сара Джессика кокетничает с блондином,
думает о брюнете,
поднимает тугую бровь,
торопится к косметологу.
Киношный Нью-Йорк-второй
обнимает её и пристраивается сзади.
В шорохе декораций вторая Сара
пьёт остывающий американо, курит,
чтоб не простыть, перевязывает шарфом
горло. Ей навстречу выходит Шэрон,
Шэрон выходит к ней из автомобиля,
Шэрон и Сара-вторая сидят безмолвно.
Волосы Шэрон треплет киношный ветер.2
Жить заурядной, семейной, типа той, что живут О. с Н.,
жизнью: О. утром, вернувшись, выгуливает ретривера,
Н. не был дома первые сутки. Ездить
в Ригу с любовником (тише, никто не знает,
шепчет О.). Быть оживлённым Н.,
что с интересом помешивает соус
для баклажанов. О., между тем, отметит:
в Венгрии, где я пишу PhD, вот эти
самые баклажаны зовут "закуска".
- Именно так, а в Италии, - Н. подхватит, -
это же самое блюдо зовут "оргазмо",
наша любовь, Наф-Нафик, давно пиф-пафик,
ну, вот и пофиг.3
Анна Петровна Керн надевает майку
"Русская Литература Прикольней Секса",
радуется: получилось поехать в отпуск.
Весело Анне, не больно, не больно, весело,
всё только начинается, с Божьей помощью
всё обойдётся, всё хорошо закончится.
Анна бредёт одна по дороге пыльной,
видит: луна закатилась, как шар для боулинга,
как за несбитые кегли, за кипарисы,
чувствует трепет моря, снимает майку,
погружается в ночь по горло
Four Seasons
1
Два путешественника, рядом
своенравный, беспокойный и изменчивый
их ветер.
Очарована тобой,
к нему прислушиваюсь,
им я наполняюсь и прошу
о мимолётном дуновении в мою родную сторону.
Раздует паруса,
взметнёт одежду,
перекроит по-другому
беспокойный и изменчивый их нрав.
Ему виднее -
высота есть высота.2
Как хорошо оставить дом и путешествовать нам,
в этом словно молодость вернула неуверенность
и свежесть.
Всё сбылось и повторилось наяву,
я продолжения не вижу, лишь мечта
меня, счастливая, опять переполняет.
Не бывает так, бывает только в фильмах
с Т. Дорониной:
срывающийся голос, ожидание, любовь
как божество.