Тем не менее известность Уильямса зиждется на его вкладе в далекие от философской логики предметы. Более того, он являлся белой вороной в ученом мире, и тому было по меньшей мере четыре причины. Во-первых, его первая книга "Нравственность" (1972), - рассмотрение традиционных вопросов этики и метаэтики, включая понимание "блага", субъективизма и релятивизма, утилитаризма и аморальности, вопросов, определивших направленность многих последующих работ философа, - эта книга начиналась утверждением о том, что "писать о философии морали - очень опасное занятие". Далее философ делится с читателем наблюдением, что "почти всегда почти вся философия морали была пустой и скучной", что почти вся "аналитическая" или "лингвистическая" философия морали была "пуста и скучна вдвойне", а "современная философия морали изобрела свой оригинальный способ быть скучной, вообще устранившись от обсуждения вопросов морали". Уильямс же хотел акцентировать проблемы личной жизни, остро переживаемые художником, и одна из таких проблем - страх перед бесплодностью своих усилий, и очевидно, что для Уильямса философия была своего рода искусством, не говоря о том, что это дисциплина, призванная искать истину. Уильямс хотел писать о переживаниях повседневной жизни, включая такие эмоции, о которых избегали писать даже философы, писавшие об эмоциях, а именно - амбиции, стыд и разочарование.
Во-вторых, Уильямс не только был знатоком художественной литературы, истории искусств и отчасти оперы, но и часто ссылался в своих трудах на произведения художественной литературы в отличие от большинства своих современников. Уильямс считал, что вымышленные примеры, предлагаемые философами читателям и самим себе, - это "не жизнь, а плохая литература". Хорошая литература, являясь плодом воображения, гораздо ближе к жизни, и сам Уильямс для придания большего социального и психологического правдоподобия своим произведениям часто иллюстрировал их примерами героев литературных произведений. Это были самоубийцы, алкоголики, неверные мужья или заблудившиеся в джунглях - наряду с "кричаще безвкусными фашистскими вождями", финансовыми магнатами и бюрократами. Он одинаково свободно обсуждает греческую мораль на примере гомеровского Аякса, ценность жизни на примере долгожительницы Елены Макропулос Яначека или отчуждение от своей семьи, ссылаясь на Оуэна Уиннгрейва, описанного Генри Джеймсом. Самой удачной персонификацией стал изображенный Уильямсом в его классическом эссе "Моральная удача" Поль Гоген в художественной версии биографии художника.
В-третьих, Уильямса отличала от многих представителей аналитической философии любовь к архаике и приверженность к экзотике и преувеличениям. В результате он стал талантливым историком философии, проявив при этом незаурядную интуицию. Он досконально знал эпос Гомера и античную драму, но также питал интерес к экзистенциалистам середины двадцатого века и их предшественникам; его взгляды на идеи, долг и роль случая были близки взглядам Сартра; его недоверие к признанным экспертам в области морали и нравственности заставляет вспомнить о Достоевском и Ницше. Уильямс считал, что общение с радикально иными умами - какими бы странными ни были их понятия - оказывает освобождающее и плодотворное влияние на воображение философа и его отношение к современным проблемам.
И наконец, Уильямс не удержался от обобщения, - может быть, необоснованного, - настаивая на том, что директивная теория морали непригодна для систематизации. По большей части аналитическая философия морали второй половины двадцатого века группируется вокруг нескольких обособленных школ - кантианства, утилитаризма, контрактуализма, - и задача философов зачастую сводилась к критике или модификации предложений и формулировок других школ. Кантианцы считают, что существуют объективные моральные обязательства, связывающие всех без исключения разумных существ, наделенных способностью к деятельности и к контролю поведения, что эти обязательства корригируют естественные наклонности - непредсказуемые и эгоистичные, и что, по крайней мере в некоторых случаях, эти обязательства обладают логической формой, позволяющей с помощью рефлексии сделать их понятными. Утилитаристы тоже настаивают на объективном содержании морали, но в отличие от кантианцев, полагающих, что отправными точками должны быть разум и воля, они считают, что такими точками является отношение человеческих существ к боли и удовольствию - отвращение к первой и стремление ко второму. Утилитаристы понимают мораль не столько как набор обязанностей и обязательств, сколько как набор правил и приемов, который можно определить, рассчитав сумму страданий и удовольствий, возникающих в результате тех или иных действий. Наконец, контрактуалисты утверждают, что содержание морали не задается наперед. Нравственно оправданные правила и поведение, так же как и моральный долг, являются отражением компромисса, на который соглашаются разумные, наделенные чувствами, но эгоистичные существа, способные, смотря по обстоятельствам, причинять друг другу пользу или вред и обладающие по возможности достоверной информацией об окружающем мире.
В конце "Декарта" Уильямс делает вывод, что картезианский дуализм неприемлем, но отваживается принять дуализм самого Декарта, что определило дух многих последующих работ Уильямса. Он с нескрываемым восхищением взирал на дерзкую попытку Декарта заложить основу концепций и методов законченной системы эмпирического знания, руководствуясь несколькими правилами и принципами исследования при сохранении полной свободы от пристрастий и предрассудков. Но Уильямс отрицает, что знание о морали может быть организовано аналогичным способом. Он сомневается, способны ли мы сформулировать "какую-либо концепцию о мире, независимую от наших пристрастий и предубеждений". То, что он называл "абсолютной концепцией реальности", - теория физической природы и генерирование наших восприятий ее, отличных от всех "частичных или искаженных" представлений о мире, - могло, по его мнению, быть достигнуто только со временем, благодаря успехам науки. Однако Уильямс говорил, что взгляд от первого лица никогда не будет укладываться в эту абсолютную концепцию, ибо, поскольку мы мыслим посредством языка, наше мышление отличается неопределенностью. Приблизительно то же самое утверждал Куайн в своей статье о неопределенности перевода ("Декарт", 297 и след.). Отказ Уильямса от метода научного подсчета нравственности, на что уповали утилитаристы, его постоянное подчеркивание неразрешимости множества моральных проблем в отличие от проблем и головоломок науки являются выражением его дуализма. В ряде статей, вошедших в сборники "Проблемы самости" и "Моральная удача", так же как в монографии "Этика и границы философии", Уильямс анализирует следствия такой позиции, согласно которой ни взгляд от первого лица, ни философское теоретизирование не способны придать морали характер объективного знания. Несмотря на то что многие его работы посвящены оспариванию того, что философия способна породить объективную теорию человеческой деятельности и свойственных ей моральных требований, в этих работах тем не менее представлена отчетливая картина нашей деятельности и морального давления, на которое эта деятельность отвечает и против которого иногда борется.
Итак, Уильямс отвергал основные допущения, которыми руководствовались главные школы философии морали, и выражал скептицизм в отношении попыток разработать критерии моральной правоты. "Не может существовать, - заявлял Уильямс в предисловии к "Моральной удаче", - никакой заслуживающей внимания, упорядоченной и самодостаточной теории того, что является моральным, как не может существовать - несмотря на энергичную активность некоторых энтузиастов - этической теории как философской структуры, которая, будучи подкреплена в какой-то степени эмпирическими фактами, позволит получать правильные решения в результате рассуждений о морали" ("Моральная удача", IX-X). Уильямс полагал, что философия "не должна пытаться создать этическую теорию, хотя это и не означает, что она должна отказаться от критики этических убеждений и идей... В этике упрощенные подходы ничем не оправданы и обязаны исчезнуть... Практическое мышление представляет собой радикальную форму мышления от первого лица. Оно обязано задавать вопрос "Что я должен делать?" и отвечать на него". ("Этика и границы философии", 19-21). Ответ на этот вопрос, утверждал Уильямс, является глубоко личностным. Ибо то, что я делаю, не является лишь результатом моих размышлений, эти действия повлекут изменения в окружающем меня мире. Однако Уильямс не был философом исключительно частной жизни. Он страстно интересовался перипетиями реальной жизни и политикой, и хотя в отношении экономического равенства и равенства полов он проявлял известный скепсис, если не пессимизм, то в отношении абсурдностей капитализма и классового устройства общества он был настроен достаточно саркастически.
Ниже я приступлю к обсуждению наиболее значимого философского вклада Уильямса в теорию морали. Это обсуждение включает вопросы идентичности личности, отказа от примата внешних причин, критики утилитаризма (разработанной совместно с Амартьей Сеном), а также обсуждение концепции моральной удачи и скептического отношения Уильямса к возможности конвертации этических взглядов разных философских школ в конце концов.