"Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" - повелевают поэты. Но только наделенным Божьим даром, поэтам Божьей милостью подвластны время и красота. Чиннов - один из них. Он прав, когда пишет, что "кто-то будет жить моим мгновением, в этих вот словах увековеченным". Он умеет не только остановить мгновение, но и нас вовлечь, чудесным образом создавая эффект присутствия. Мы действительно сопереживаем, "проживаем" его стихи. И радость жизни, переполнявшая автора, передается нам.
Хотя цвели, так нежно-пышно, вишни,
И горлышко настраивала птица,
И, может быть, прощал грехи
Всевышний И воздавал за доброе сторицей;Хотя на столик, бывший в полумраке,
Вдруг полилось полуденное пламя
И стали уши, острые, собаки
Большими розовыми лепестками;Хотя сияла чашка и тарелка,
И луч висел небеснейшим отрезком,
И за окном фонтан вдруг загорелся,
Волшебный Феникс, несказанным блеском,И все окно зажглось алмазной гранью -
Но ты был грустен, смутно недоволен:
Тебе хотелось райского сиянья,
Которого ты тоже недостоин.
Кто этот "ты" в данном случае? Автор? Лирический герой? Читателю ничего не навязывается. Но, незаметно для себя, мы уже согласны принять это "ты" и на свой счет. А теплые собачьи уши щекочут ладонь.
В одной из рецензий Чиннова упрекали за "тоже" в последней строке. Якобы поэт должен был написать здесь что–то вроде "тем более недостоин", так как нельзя же райское сияние приравнять к прелестям земной жизни. Но в том-то и суть, что в мире, увиденном и созданном Чинновым, - можно. И это не кажется неубедительным. Автор не смотрит на мир сквозь розовые очки. Он сам испытал, что "жизнь – не одна благодать", и это прочитывается в стихах, где "пляшет, скачет темный Рок", где "обожжены, обнажены, обижены края души". Но все, все же: "Я наперекор судьбе жить подольше постараюсь – и советую тебе!"
Чиннов воссоздает мир, в котором живет - наш мир, - из своих "чувств и рифм, звучаний и видений". И этот мир великолепен. Тут и Греция, и Стамбул, и Рим, и Париж, и Бродвей, Пикадилли, Португалия, Дворец дожей. "И все это сияет и живет. Все это льется и поет", - восхищался Вейдле .
"Слышатся в его стихах издевательские шуточки, но и райские звуки, элегический минор, но и фантастический мажор. Он радует неизвестной еще в русской поэзии игрой воображения: сияющей радугой щемящих воздыханий и резвых радостей. Техника Чиннова - совершеннейшая, каждое слово, каждый звук в его поэзии функциональны" .
Красотой звучания слов, мелодией стихотворения наслаждаешься ничуть не меньше, чем изображенным в нем миром.
Знаю, каждый бы охотно
Жил прозрачно-беззаботно,
Жил сияюще-легко,
Так заоблачно-свободно,
Так небесно-широко.
Как приятно это произносить, как легко! На одном дыхании. Какой завораживающий ритм полета, кружения создают эти открытые [о]. Поэт считал, что звучание стихов, мелодия, интонация гораздо важнее их содержания. Но все же Чиннов не ограничивается "чистой поэзией", и даже самые смелые поиски в области формы не приводят его к отказу от содержания.
Нельзя не заметить, что просто пейзажных стихотворений, стихов-зарисовок, стихов-настроений у Чиннова немного. Почти всегда в них есть ассоциативный ряд, своя символика, углубляющая стихотворение.
Например, это может быть связано с неизбежной для русской эмиграции темой ностальгии ("Россия, детство синий сумрак…", "Мне нужно вернуться…", "Мы положим на чашу весов…"). Или это благодарность за жизнь ("А может быть, все же - спасибо за это…"). Кому? Богу? Но чаще всего красота природы у Чиннова - зримое и ощутимое подтверждение ее божественности.
Чиннов признается в своем "маловерии" и в том, что одна из причин, заставляющих его сомневаться, - несправедливое устройство мира, страдания людей, смерть. Зато красота мира - вселяет веру. Посмотрите, ведь "озаренное облако светится обещаньем заоблачной жизни", и
Подсолнух нечаянный
У садовых ворот -
Точно райской окраиной
Рыжий ангел идет.
А закат молчит, "как бы задумавшись о Боге". Язык красоты мира для Чиннова - это язык Вселенной. Единственный, пожалуй, способ для Того, кто "смотрит на землю с неба", говорить с нами.
И поэт создает поистине грандиозный образ одушевившей земную природу божественной красоты и леденящего вселенского одиночества:
Увядает над миром огромная роза сиянья,
Осыпается небо закатными листьями в море,
И стоит мировая душа, вся душа мирозданья,
Одинокой сосной на холодном пустом косогоре…
Вот яркий пример мастерского использования символов и ассоциаций, принятых в русской поэзии (к чему Чиннов прибегает довольно часто). Как известно, в русской литературе середины XIX века широкое распространение получила теория о том, что природа одухотворена, что, слившись с природой, мы можем достичь слияния с высшим духовным началом, "мировой душой". Образ этот достаточно известен и, значит, хорошо работает. А более трагического символа одиночества, чем лермонтовская сосна, русская литература и вообще, пожалуй, не знает. Сочетание этих легко прочитываемых образов позволяет поэту с помощью всего нескольких строк добиться ощущения космического величия и неизбывного одиночества. А потом… совершенно по-чинновски, нас возвращают с небес на нашу матушку-землю, и мы очень по–человечески жалеем эту молчаливую страдалицу - "мировую душу", - чувствуя, как "прижимается к сердцу огромное сердце печали". Только в конце XX века человек стал так заносчив. Чиннов очень современен. Почти циничен. И все же его лирический герой мил, безобиден и непосредствен:
Маленький, пленный и тленный
Тихо живу во вселенной…
Обезоруживающе искренняя, доверительная интонация чинновских стихов вызывает симпатию, иногда забавляет и всегда трогает. Стихи Чиннова узнаваемы. Хотя более чем за полвека поэтической жизни он многое изменил в своей манере. Попробуем проследить, с чего он начал. И к чему пришел.
***
В Эмигрантской поэзии имя Чиннова появилось в конце сороковых - начале пятидесятых годов. Не будем здесь брать во внимание его самые первые опыты в журнале "Числа", поскольку сам он потом относился к ним скептически. Что собой представлял эмигрантский поэтический круг в это время? Какое место занял в нем Чиннов?
В 1954 году Николай Андреев, историк и критик, разбирая только что вышедшую антологию русской зарубежной поэзии "На Западе", где были и стихи Игоря Чиннова, резюмирует, что в русской эмигрантской поэзии, кроме традиционного направления, к которому принадлежат стихи З.Гиппиус, Д.Мережковского, И.Бунина, К.Бальмонта, Вяч.Иванова, Д.Кленовского, - наиболее заметны еще два: конструктивизм и антиформализм.
Конструктивисты, "перекликаясь с лучшим в новейшей поэзии России", занимаются поиском в области формы языка, синтаксиса. К их числу Андреев относит Н.Гронского, Вл.Смоленского, В.Маркова, Н. Моршена, Ив.Елагина, О.Анстей.
Антиформалистам, по наблюдению критика жанр "лирического дневника". Их поэзия "с большей отражает неприкаянность и хрупкость здешнего мира" у поэзии "отнимают игру образами", но она "очень требовательна к музыкальной стороне стиха и к гармонии слов". Это такие поэты, как Г.Иванов, Г.Адамович, АЛадинский Б.Поплавский, А.Штейгер, И.Чиннов.
Трое из названных поэтов-антиформалистов – Георгий Адамович, Анатолий Штейгер, Игорь Чиннов (а из неназванных еще и Лидия Червинская) - считались наиболее яркими представителями "парижской поэтической школы" или "парижской ноты", как ее стали называть. Главой и идеологом "парижской ноты" был Адамович, самый тонкий и блестящий критик русского зарубежья и яркий, завораживающий своей убедительностью оратор. Это он "отнимал" у своих приверженцев "игру образами", предлагая им делать стихи из совершенно простых вещей, таких, как стол, стул. Достаточно сказать - дерево. Липа или тополь – это уже лишнее украшательство. Чтобы сказать о самых главных, "последних" вещах - такого словаря, считал Адамович, вполне достаточно. Это литературное течение отличалось нарочитой обедненностью языка, предельной простотой стиха, суженностью его тематики, сжатой до основных, краеугольных вопросов бытия.
Особенно сильно эта "нота" проявилась в парижском журнале тридцатых годов "Числа". В редакционной статье самого первого номера сделана попытка объяснить, какие "ощущения, предчувствия и мысли" владеют эмигрантами, объединившимися вокруг "Чисел". Авторы приходят к выводу, что атмосфера их жизни насыщена "ощущением великих катастроф и перемен, происходящих в мире. Война и революция, в сущности, только докончили разрушение того, что кое–как еще прикрывало людей в XIX веке. Мировоззрения, верования - все, что между человеком и звездным небом составляло какой-то успокаивающий и спасительный потолок - сметены и разрушены.
И бездна нам обнажена.