О некоторых письмах, полученных давным-давно, он, естественно, забыл и очень удивился пачке писем от Бориса Зайцева. Перечитывать не захотел, но велел положить на ту же полку, к Мережковскому: "Храни их. Они теперь денег стоят". А большинство писем перечитывал с удовольствием, иногда комментируя: "Владимир Васильевич (это Вейдле), дорогой! Извиняется, что первый мне не написал. Еще не хватало! Он кто был? - знаменитый ученый. А я кто был? - мальчишка".
Или: "Федор Степун. Какой ум! Мы с ним часто сидели в кафе в Мюнхене".
Или (в ответ на мой вопрос об очередном адресате): "Нет, мы с ним не дружили. Как Вы себе представляете можно дружить с коброй?"
Или: "Шаршун, душечка! Однажды написал: "С мокротой выплюнул клопа". Ну к чему это? Зачем? Под старость прославился (как художник), разбогател и поехал на Галапагосские острова. А там ничего, кроме черепах".
Или: "Сашуня Гингер! Он был потрясен смертью своей жены. Аня-Рыбка (Присманова). Из-за нее он почти перестал писать - считал, что из них двоих она настоящий поэт. Однажды в Париже я у них засиделся. Выхожу. Метро закрыто. И лед - милые, православные! Невозможно идти. Снял ботинки и всю дорогу до дома шел босиком". Я спрашиваю: простудился? Отвечает - нет. Привык к холоду. Комната в Париже была без отопления. А вода - только холодная. Каждое утро обливался холодным душем. И бегом вниз в кафе - пить кофе.
Показываю письма от Ремизова. "Здесь мало. Остальные у меня украли. Не спрашивайте - кто. Не хочу больше об этом говорить. Не расстраивай меня!"
Или: "Георгий Викторович! (Адамович.) О да! Каких людей я знал! Блестящий был критик. А какой оратор! Лучший из всех, кого я слышал. Великолепно говорил. Царство небесное!"
Мне часто попадались письма, подписанные закорючками, так что не поймешь - от кого. И.В. всегда знал, чьи они. Более того – знал, как звали жену адресата и какие книги тот написал, если, конечно, таковые имелись. Но вот сплетен, касающихся той или иной персоны, рассказывать не хотел. Я это понимала так – наши тайны (старых эмигрантов) пусть умрут вместе с нами.
Здоровье И.В. все-таки начало беспокоить. И мы довольно много времени проводили у врачей. Ни с того ни с сего заболела нога. Врач сказал, что это может быть из-за рака. Я со своим скептицизмом тут же усомнилась в таком диагнозе, потому что он подозрительно напоминал советское: "Что же вы хотите - возраст". И мы решили, что И.В. не помешает хорошенько обследоваться, чтобы знать - надо ему лечиться и как) или не надо. Один врач предложил быстренько прооперироваться - и все проблемы. Другой назначил кучу обследований, а потом сказал, что, когда рак в последней стадии и есть метастазы в костях, - оперироваться бесполезно.
Врачи обещали ему год жизни. Может быть, два. Всего? Я не поверила. В конце концов мы с ним сошлись на том, что врачи часто ошибаются. Назначили облучение. Потом уколы Уколов И.В. очень боялся. Но, к счастью, их было немного. Остальное лечение было безболезненным. Да и нога то ли сама по себе, то ли от лечения болеть перестала. Так что чувствовал он себя не таким уж и больным. По-прежнему после процедур прямо из Центра для раковых больных предлагал поехать обедать в ресторан (предпочитал китайский). А в ожидании процедур развлекал себя и меня (как он объяснял) песнями на всех пяти известных ему языках. О смерти не говорил никогда.
Увы, врачи не ошиблись. Он прожил всего год. В мае девяносто шестого мне в Москву позвонила Бетти Зеньковская, соседка и давний друг Игоря Владимировича, и сказала, что 21 мая Чиннов умер. Она была с ним до конца. Он умер в больнице для раковых больных, не приходя в сознание, на 87-м году жизни. Последний день был в коме. А перед этим чувствовал себя нормально и просил, чтобы она принесла ему побольше книг.
Согласно воле И.В.Чиннова, прах его перевезен в Москву и похоронен на Ваганьковском кладбище.
2
Монологом приговоренного к смерти назвал Владимир Вейдле первую книгу Игоря Чиннова "Монолог", вышедшую в 1950 году в Париже.
Эта тема, с которой Чиннов вошел в русскую поэзию, осталась основной для всех его сборников, появившихся в Европе и Америке в последующие тридцать лет.
Из русских поэтов, пожалуй, только Иннокентий Анненский с такой же настойчивостью пытался заглянуть в ту таинственную закрытую дверь, которую все мы чувствуем у себя за спиной. Но Анненский, тяготящийся "узами бытия", ждет от смерти успокоения, его "тоскующее я" надеется встретить там "волшебную сказку". Чиннова небытие пугает, и хотя жизнь иногда кажется ему "жерновом на шее", все же волшебство, настоящее чудо красоты он видит в "этом мире" и хочет наслаждаться им "в теле этом". "Душа, приветствуй бытие!"
Чиннов любит жизнь и ненавидит смерть. Противопоставлением этих двух понятий, этих двух чувств заполнено его поэтическое пространство. Валерий Перелешин называл Чиннова самым трагическим поэтом нашего времени. Заметьте, не грустным, не мрачным. Трагическим. Трагедия - это всегда действие, конфликт, противостояние. Лирическому герою Чиннова не удается ни на мгновение успокоиться, смириться, обрести статус кво. Самые чудесные картины земной жизни омрачены намеком на их бренность. И это заставляет нас вместе с поэтом особенно остро чувствовать сладость и краткость жизни. А самые мрачные, безнадежные мысли о смерти освещены надеждой на вечную жизнь. И мы тоже начинаем отчаянно надеяться, что "конец не конец" и что душа, "ванька– встанька", все же воспарит и воссияет.
Но даже если и так, если воспарит, - что мне, смертному, от этого?
Могу ли я быть счастлив, обретя эту веру? Моя личность, мое человеческое "я" - разве это и есть моя душа? Чиннову кажется, что нет. И будущее этих двух персонажей он видит по-разному. Если кто-то и поселится в "уютном уголке небытия", то это будет как раз душа, неведомый "тот, который бы когда-то я". А человеческая личность, увы, неотделима от на шей бренной оболочки.
Потому не удивительно, что душа – загадочная и, кажется, даже бессмертная - самый интересный собеседник для поэта. Он называет ее душонкой-Аленушкой и просит: "Хоть бы рассказала ты мне хоть раз, как сияет вечно музыка сфер…" К ней он обращается во многих стихах. Это блестящая находка. У Чиннова в стихах столько находок, столько фантазии - как ни у одного другого поэта. Если ты хочешь, чтобы тебя слушали, - говори интересно. Чиннову это удается. Но при этом иногда он бывает очень сдержан, даже скрытен.
Чиннов не посвящает нас в слишком личную для каждого человека тайну его отношений с Богом. Прямых обращений к Всевышнему в стихах у Чиннова почти нет. Они остаются как бы за кадром. Автор выдает нам лишь результат - "не отвечает небо". И с грустной иронией констатирует: "В тени молчания Господня я поживаю понемногу".
Зато с еще одним персонажем из созданного им виртуального мира Чиннов накоротке. Это Судьба. К ней поэт относится без особого почтения и бывает с ней то ласков: "Судьба моя, Судьбинушка", то насмешлив: "О Планида-Судьба, поминдальничай, полимонничай, поапельсинничай". Судьбой своей он не очень-то доволен и порой величает ее "Дурехой Ивановной".
Вот, собственно, и все собеседники поэта. Сама их "условность" позволяет автору быть шутливым и ироничным, даже когда речь идет, в общем-то, об очень серьезных вещах.
С людьми Чиннов предпочитает не разговаривать. Поэзия его почти безлюдна. Редко-редко он беседует с себе подобными. И, как правило, в результате получаются очень грустные стихи: "Ну что же - не хочешь, не надо", "Я с тобой не поеду", "Милый друг, спасибо за молчание"…
Об одиночестве человека и поэта так много писали, особенно в эмиграции, что для Чиннова это запретная тема. "Сколько же можно все об одном и том же!" Ощущение одиночества становится в его стихах частью поэтической ткани, фоном, объективной реальностью. Высказываться на эту тему поэт позволяет себе или иронически: "Мне с тобой, дружок-сосед, даже не о чем молчать". Или сухо, констатируя: "Пора понять, что не на что надеяться", - то есть эмигрантскому поэту на читателя. На саму возможность его появления.
В связи с этим приходится вспомнить, что стихи Чиннова писались в эпоху "железного занавеса" и при этом по ту его сторону. А читатели (те, кто умел читать по-русски) располагались, в большинстве своем, по эту. Хотя Чиннов и напоминает себе: "пора понять…", - все же, как и все его друзья, вынужденно оказавшиеся вне родины, он не переставал надеяться, что его прочтут, наконец, и в России. Для Чиннова, эмигранта "первой волны", Россия - родина. Слово это, производное от "родной", ассоциировалось у него с детством. Потому все самое теплое и светлое в его стихах обращено к России. Он жалеет людей, для которых пишет.
И вообще - это "добрый поэт". В его стихах нет жестокости, злобы, насилия. Он добр к миру, к животным, к людям. Чиннов старается утешить и поддержать своих собратьев по земной жизни, которая для них, как и для него, полна горестей и бед. Но все же в этой тяжелой, несправедливо устроенной жизни немало хорошего. Дар Чиннова - видеть это хорошее. Его поэтическое призвание - об этом рассказать: "…радостью земной я с кем не знаю поделился". Поэт делится с нами своей любовью к жизни. И это главное в его поэзии. Даже в самых грустных стихотворениях у Чиннова всегда есть лучик надежды, искра света, улыбка или, на худой конец, усмешка. Стих его действительно "веселый и печальный". И это признак настоящей поэзии, настоящего искусства, которое всегда жизнеутверждающе, всегда светло, всегда вселяет веру в добро и дает силы жить.