"Немцы вывезли евреев и заняли их квартиры. Потом стали увозить на работу в Германию всех, кто помоложе. Сначала население радовалось, что немцы придут и прекратится советский террор, но скоро радость прошла".
В 1944 году Чиннова в числе других тоже угнали на работы в Германию. В лагерь в Рейнской области. "Мы там работали на каком-то тракторном заводе. По сути - саботировали. Перекладывали детали с одной полки на другую. Однажды все немцы в лагере исчезли. Никого. И смотрим - в ворота въезжает грузовик. А в нем - американские солдаты. Негры. Говорят по-английски. Но мы поняли, что война кончилась, и они приехали нас освобождать. В последний день открытой границы нас перевезли во Францию. И я оказался в Париже. Слава тебе господи. Всю жизнь мечтал".
Но тут "латвийский солдат И.В.Чиннов" опять был призван в армию. На сей раз - американскую. В обязанности его входило сторожить своих бывших охранников - немцев (ставших теперь военнопленными), размещенных в казармах маленьких городков под Парижем. Вот такие превратности судьбы.
"Однажды мы оказались недалеко от Реймса, и я уговорил одного негра меня туда отвезти, потому что боялся, что нас скоро куда-нибудь переведут и я не увижу Реймского собора. Но мы там потом еще долго были, и я много раз его видел".
Наконец в 1946 году теперь уже "американский солдат И.В.Чиннов" был демобилизован и предоставлен самому себе.
"В Париже первым делом я пошел в русский книжный магазин. Смотрю книги поэтов. Продавец говорит:
– Вы, кажется, разбираетесь в поэзии.
– Да, а почему бы мне не разбираться. Я сам пишу стихи
– А как ваша фамилия?
Я назвался. Он сделал вид, что чего-то вспоминает. Ничего, конечно, не вспомнил. Но сказал, что скоро будет вечер русских поэтов и что я могу туда пойти".
Так для Чиннова началась жизнь в Париже. Без денег, в крошечной комнатке на пятом этаже, без лифта, без света, без отопления. "Барская квартира: одна комната - три сортира", - шутил Ремизов. Заработки случайные. Например, преподавание немецкого в Русской гимназии; чтение публичных лекций по русской литературе; преподавание в летней школе Русского студенческого христианского движения. Но зато среди знакомых, друзей, собеседников скоро оказался весь цвет русского литературного Парижа. Постепенно пришло и литературное признание. Но, как и всех эмигрантов, Чиннова не покидала мечта о признании в России, русским читателем. Это одна из постоянных тем и в разговорах, и в письмах. Хотя никогда Чиннов не разделял послевоенных пробольшевистских настроений большой части русской эмиграции, готовой все простить советскому правительству за победу над Гитлером. Страх перед большевиками остался у Чиннова на всю жизнь.
В 1953 году, когда в Мюнхене открылась радиостанция "Свобода" (тогда называвшаяся "Освобождение"), Чиннову предложили там работать. Предложил его друг - Владимир Вейдле, ставший директором радиостанции. И Чиннов, так и не нашедший способа зарабатывать в Париже, согласился.
А в 1962 году Канзасский университет в Америке пригласил его на должность профессора русского языка и литературы.
В Америке Чиннов прожил до самой смерти.
* * *
С Игорем Владимировичем Чинновым я познакомилась в 1991 году, когда он и еще несколько сотрудников "Нового журнала" приехали из Америки в Москву на торжества, устроенные Фондом культуры по случаю пятидесятилетия этого старейшего эмигрантского издания. Один из вечеров проходил в Центральном доме литераторов. И я туда отправилась с намерением взять интервью у главного редактора журнала Ю.Д.Кашкарова или у кого-то из "старых" эмигрантов. "Новый журнал" по традиции всегда считался изданием эмиграции "первой волны". О Чиннове я тогда не знала ничего, кроме как-то затесавшейся в мое сознание строчки "Лошади впадают в Каспийское море…".
На сцене собрались рафинированные русские интеллигенты, что-то неуловимое отличало их речь от нашей - может быть, более четкий выговор и приятная плавность и замедленность речи. Мое внимание на сцене привлек добродушного вида холеный господин, который как-то очень уютно расположился в своем кресле и то и дело приветливо улыбался и раскланивался со своими коллегами за соседним столиком. Я подумала - настоящий русский барин. Он хорошо бы смотрелся в плетеном кресле, на солнечной террасе собственного дома в каком-нибудь подмосковном имении с заливными лугами и роскошными собаками.
- Игорь Владимирович Чиннов, - представил его Кашкаров. - Член редколлегии нашего журнала. Несмотря на преклонный возраст, он все еще балует нас своими стихами.
Зал тоже изъявил желание быть побалованным. И Игорь Владимирович прочел несколько стихотворений. Потом еще несколько. Те, кто по программе вечера должны были выступать следом, предложили отдать свое время - только бы Чиннов мог читать еще. И он читал, раскрывая то один "Новый журнал", то другой. Прозаически, с профессорской дикцией, медленно выговаривая строки, четко произнося окончания. А буквы и слова складывались в музыку. Позже, прочтя кучу статей в эмигрантской печати о Чиннове, я убедилась, что волшебная музыка его стихов завораживала всех. Ученые-лингвисты, разбирая строку за строкой, пытались объяснить, какими приемами поэт пользовался (неполные рифмы, диссонансы и пр.) или не пользовался (ни одной инверсии родительного падежа). Но залу совсем не хотелось думать о падежах. Мы были во власти поэзии.
Почти сорок лет назад Юрий Иваск, поэт, ставший самым близким другом Чиннова, тоже попал под очарование чинновских строк и написал в письме: "Сколько труда, мужества воли, одиночества за Вашей поэзией. Чего это стоило! – монашеских подвигов".
Примерно эти слова я готова была сказать Игорю Владимировичу, когда пару дней спустя явилась за интервью. (Хотя письма этого, конечно, еще не читала.)
От "русского барина", которого я видела на сцене, не осталось и следа. Перед "советским журналистом" поэт предстал в образе изгнанного из отчего дома "бедного родственника", "забавного старикашки". Такой имидж был в свое время у Ремизова, когда он жил в Париже, а Чиннов - молодой, подающий надежды поэт или, как его называл Ремизов, "мой предстатель и защитник на тараканьем суде самоуверенных рабов" - заходил к писателю в гости.
"Бедный родственник", как ему и полагалось, ютился в прихожей, в старом кресле, одетый в пальто и сверху накрытый одеялом. В руке - какие-то таблеточки. С добрейшей улыбкой мне указали на стоявший тут же стул. Я была в замешательстве. Но совсем не потому, что не могла найти подходящих слов для выражения своего восторга, простоя никак не могла решить - мне-то в этой ситуации пальто снимать или тоже так прямо и оставаться? Мизансцену дополняли проходившие время от времени мимо улыбающиеся хозяева квартиры и обожающая нас овчарка, которая выражала свою преданность тем, что угрожающе облаивала входную дверь каждый раз, когда ей казалось, что кто-то шел по лестнице. И тогда поэт, притворно сердясь, кричал весело и задорно: "Дура, идиотка, молчи!" То ли воображение у собаки разыгралось, и ей беспрестанно мерещились домушники, то ли они с поэтом сговорились повеселиться на пару, но в результате на пленке у меня оказалось интервью с этой самой собакой.
Спектакль был прерван неожиданным приходом друзей Чиннова из Латвии, с которыми он заговорил было по-немецки, но, увидев их растерянность, со смехом извинился и перешел на латышский. Я откланялась.
Когда мы встретились с Игорем Владимировичем еще раз, чтобы закончить беседу, не было уже ни "барина", ни "старикашки". Серьезен, мил, любезен. Держался по-дружески просто, как будто мы знакомы сто лет. Но без панибратства. Когда я сказала, что не смогу быть на его выступлении в Доме журналистов, мне даже показалось, что он и правда расстроился. Хотя я где-то читала, что именно такая "дружеская" манера общения была характерна для аристократии и вырабатывалась она всего лишь воспитанием.
Времени для других встреч и бесед уже не было - все "три" знакомых мне Чиннова уехали в Петербург, а потом и восвояси - во Флориду.
Я готовила к публикации интервью, проверяла фактуру, расспрашивала о Чиннове и от одного эмигранта, который был с ним знаком, услышала: сноб, эстет и вообще слишком элитарен. Образ обрастал все новыми характеристиками.
Сноб? А почему бы и нет. Тем более что иногда иначе и не получается, как, например, у Владимира Набокова, который, по воспоминаниям Иваска, слушавшего его лекции в Гарварде, "снобировал" американскую публику прекрасным "королевским" английским.
Оказывается, уже в гимназии Чиннов производил впечатление зазнайки. Одноклассница писала ему потом, лет тридцать спустя: "В школе я Вас не очень-то любила. Уж слишком ваш русский язык был изыскан, уж слишком Вы пунцово краснели и слишком пронзительно глядели, словно сквозь человека и сквозь десять стен. Я думала - ах, этот мальчишка, этот Чиннов, выкинет когда-нибудь что-нибудь своенравное".
Время, как я выяснила, не так уж и меняет людей.