они помогают старику
бежать из темницы.
А когда Алонзо поправился,
он, как все гишпанцы,
заиграл на гитаре.
Олимпия слушала
и подпевала:
Когда – но ах! на что грусть множить?
На что касаться к той струне?
На что? На что? – Она заноет, -
И сердце бедное замрет.
Тут выбегает Коррадо
и вонзает нож в грудь Алонзо
с криком: – Га!
Братоубийца, братоубийца! -
проклинает его Олимпия
и падает совсем без чувств.
Тут Коррадо убивает
всех почти остальных.
А потом у Коррада
были страшные, страшные сны,
окровавленные тени вставали;
он бегал по замку,
но нигде не мог сокрыться.
"Ах! Что со мной!" – повторял он и падал
на близко стоящую софу
Сокрылось, улетело время
Исчезли радости мои.
Глубока пропасть их пожрала
И не воротит никогда.
Но близко был уже мститель
за кровь невинных
по имени Дон Риберо.
Он ворвался с отрядом в Готический замок,
и старик Жуан был с ним тоже.
Старик сказал Корраду:
– Сын, я тебя прощаю!
Но Коррадо бросился на него как тигр
и заколол!
Его стали арестовывать,
а он не хотел сдаваться,
взял сам себя за шею и стал душить.
Но они-таки его схватили
и увезли колесовать.
Дон Риберо оказался сыном Инфанта-
гробокопателя.
Он женился на Олимпии,
и стали они, говоря по-нашему,
жить-поживать и добра наживать.
Когда Фома кончил чтение,
они долго сидели молча.
Слезы текли по щекам.
Они их не утирали.
Экое бывает на свете:
живешь и не знаешь,
дела!
Не то что поймать вора на ярмарке,
или когда Митрофан забил жену по пьяни.
Тут такое, что всю душу у тебя исподволь вынет!
И весь твой расклад человеческий сотрясется...
И где это барин про все узнал,
чтобы изложить в книжке?
Зимним вечером за пряжей
Елена будет рассказывать подруге
про царя, у которого были два сына:
один добрый, другой злой;
про царевну Олимпию
из далекой страны Гишпании,
которая со злым обвенчалась,
а тот бросил ее отца в страшное подземелье
и мать задушил подушками;
младший брат пустился в путешествие,
он сражался с Сиренами и с Крокодилами,
попал в бурю, где разметало корабль,
а его выбросило на берег;
там шла царевна с задумчивостью на лице;
она его нашла и выходила,
но тут брат узнал брата:
старший младшего хотел зарезать,
как водится у турок,
но младший брат был сильнее,
он победил и выпустил старика из темницы,
с чьего благословения
они с царевной
повенчались.
Подруга слушает и кивает.
В квартире у Гнедича
Елена знает место каждой маленькой вещи,
и какие из них износились за эти годы,
так что их выбросили,
а какие – подарены или потеряны,
потому что исчезли неожиданно и бесследно;
она знает как выцвела краска на стенах
которая была когда-то – чистый голубец
она смахивает пыль с книг,
которых становится все больше,
и глядит на листки с непонятными знаками.
Она видит, как растения вянут в горшках,
как погибают, как появляются новые,
а когда натирает паркет, замечает,
что становится трудней нагибаться.
Она не крепостная, она вольная,
сама нанялась на эту работу
столько лет назад, что потеряла счет,
и видела барина только один раз -
тогда, в самом начале.
Она не знает, счастлив он или нет.
Иногда в плошке стоят цветы,
иногда на столе появляются безделушки,
потом все исчезает,
и только по следам от чернил
по осколкам бокала,
по тому, как помялся шейный платок,
она догадывается о его жизни.
Разве что-то, кроме неясных примет,
дано ей, чтобы узнать его?
Так, между гаданьем и верой:
он живет здесь,
к нему приходили с визитом,
он смотрел на это растение,
комкал эту салфетку.
Кто он – тот, о ком ты думаешь
и кого ты не знаешь, -
разве он человек?
разве он барин?
разве он бог?
Когда-нибудь она придет,
еще не совсем старая,
чтобы чистить квартиру,
а он будет сидеть
за столом или, может быть, в креслах.
И тогда она сразу,
не смея взглянуть в лицо,
упадет ему в ноги.
ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ
В летнем домике
палец обводит
буквы, выведенные карандашом
на косяке окна:
ombra adorata.
Возлюбленная тень
начертила эти слова, прежде чем стать тенью,
а Гнедич обводит тонким пальцем
букву о, букву т, букву b и так далее.
Через окно он смотрит в сад,
на цветы с огромными головами,
взъерошенными от ветра;
они качаются на тонких и длинных стеблях,
которые по законами физики
должны обломиться под тяжестью лепестков,
но не ломаются.
Весь сад и весь дом
одного цвета – цвета тени.
На другом окне та же рука написала:
есть жизнь и за могилой.
Друзей остается все меньше -
все больше их призраков,
с петлей на шее или на приисках в Сибири.
После восстания быстрого и печального
кому еще нужны Ахиллес и Гектор?
Весь перевод окончен – и кто-то шепчет:
твоя жизнь была только шуткой, только детской игрой,
ты спрятался в книжки, чтобы не думать
о том, кто ты есть
и почему
ты не был любим.
Он берет с полки книгу.
Бедный Карамзин умер в мае.
Пустота и усталость остались от прежней жизни.
Он читает "Историю", но глаза закрываются,
буквы становятся плоскостью,
и вот уже тело оставлено, спящее на диване,
а дух движется вместе с Карамзиным
по бесконечной равнине
(которую спящие называют Киммерией,
а бодрствующие Россией).
На север отсюда люди спят по шесть месяцев в году,
на восток отсюда грифы стерегут золото.
"Разве мы здесь в изгнании?" -
радостно спрашивает Карамзин.
Вытянув руки, они подставляют ладони
под белые перья, что падают с неба
(ими полнится воздух).
На застывшем море воины в скифских шлемах
дерутся друг с другом;
Гнедич знает правила поединка.
Он поворачивается к собеседнику, но тот
превратился в Суворова.
Старик подмигнул
и заскакал вперед на одной ножке,
кукарекая петухом.
Гнедич поднимает глаза к небу
и видит, что на облаке восседает императрица.
"Сперанский!" – кричит ей Суворов и кланяется.
"Сперанский!" – отвечает она
и заливается смехом,
поводя юбками.
(Гнедич впервые подумал, что,
может быть, в языке
существует только одно слово.)
Но смех императрицы становился все глуше,
небо задернулось белым покрывалом
из облаков,
и рядом был уже не Суворов,
а белесое существо,
женщина в заплатаной кофте.
Гнедич силился вспомнить, где он ее видел -
на рынке или в людской? -
Она помаргивала бесцветными ресницами
и молчала.
Наконец она повернулась и пошла, быстро,
наклонившись вперед всем телом.
Гнедич поспешил за ней.
Под ногами потрескивал снег.
Боже! а он в тонких ботинках.
Ноги женщины обмотаны тряпками,
руки красные от мороза.
Он хочет спросить: где мы?
Но изо рта вырывается лишь пар.
Они проходят зиму и весну, выходят
к низкорослым елям,
ступают по земле, покрытой мхом,
где прячутся ядовитые ягоды.
Женщина останавливается под деревом
и подзывает Гнедича кивком головы.
Он подошел и увидел
друга, привязанного к стволу,
нагого – на съедение мошкаре,
которая тучами впивалась в его тело.
Гнедич бросился к нему, чтобы развязать веревки,
но пальцы липли к смоле, и узел не поддавался.
Губы Батюшкова шевелились,
и он наклонился к губам,
ожидая услышать единственное слово -
Сперанский -
которое было здесь, наверно, паролем;
но тихо, как шелест ветра в кронах деревьев,
Батюшков прошептал: lasciate,
lasciate.
И Гнедич проснулся, как от толчка,
обхватил голову руками
и стал раскачиваться взад-вперед.
О друг мой, даже в том страшном мире
ты не забыл итальянский язык.
Lasciate – оставьте, -
но что?
Мы оставили тебя в немецкой лечебнице,
хотя нам говорили, что надежды нет,