1981
Патриотическая
Родина, ты песня недопетая,
от которой пробирает знобь.
Деревца игриво машут ветками,
Когда пашет землю землероб.И комбайн не просто трактор с кузовом,
А баян, трехладка, скрипунок.
Кто проходит мимо – слышит музыку.
Это землю роет землероб.Черви дождевые перепаханы
На здоровье чаек и ворон.
И дурманят нас хмельные запахи
Проходящих рядышком коров.А комбайны, да раскомбайны,
словно лабухи,
разыграли трудовой ансамбль.
И начальник
сходит к нам по радуге.
Сам бль…1985
Корни
Затих ветров невидимый орган,
застыла молча траурная месса
среди стволов, закутанных в туман,
разъединивший неделимость леса.И лишь одна осталась в мире связь,
которую мы принимаем слепо,
из века в век вплетая корни в грязь
и устремляя наши ветви в небо.1980
Этюды
Ветер выдувает из осени чешский хрусталь.
Босоногие девушки бродят по первому льду.
Поздним утром с холма видно морозную даль
до солнца, продетого в золотую черту
горизонта, натянутого до блеска.
Слышен смех обнаженных натурщиц,
кисть хрустит по холсту, как стамеска
или нож, расщепляющий устриц.Молодое вино на искрящемся кончике света
продолжает бродить и кривляться
в прозрачных пространствах сюжета.
Отпечатками пальцев
играет янтарная линза,
сизой дымкой, вуалью
ложится на рыжие лица,
отражая в палитре окно, беспорядок постели
и невнятную трель залетевшей на завтрак свирели.
Запророченное время
Столбики границы -
закрытого века ресницы.
Ворочаюсь с бока на бок,
считаю столбы. Не спится.В альбоме фотографическом
есть светлые страницы -
в окнах ночного города
знакомым моим не спится.А по кольцу Садовому,
по садику вишневому,
к будущему неновому
катятся машины.Нет пешеходов – поздно.
А машины гудят и катятся.
Во времени запророченном,
как в лифте обесточенном
дверь не открывается,
не спится, не читается.
Бинокль
И. Шульженко
В бинокль не слышно.
Какие бы линзы…
Какие бы фразы
там, в окнах напротив,
махая руками,
не произносили,
какие бы вазы
ни били.А, может быть, издали
их наблюдая,
как юные идолы
немолодая
особа
придумает быль
про себя молодую
для толстых соседок,
для лестничных клеток
сырого беззвучья.
Придумает правду
про то, как любилось,
про сколько сервизов
хрустальных побилось,
и охнет толстуха
соседка
подруга:
"Скажите на милость!"Он был капитаном
с блестящим наганом,
а жил в коммуналке.
Курил папиросы,
когда все соседи
цедили цигарки.
Мы так целовались,
вовсю целовались,
взасос целовались.
По сей день не знаю,
как живы остались.– Где те офицеры? -
с тоскою промолвит толстуха.
– На память – бинокль.
И канул. Ни слуха, ни духа.
Тем, кто пишет под
У Набокова слово похоже на серп и молот.
Небо делает жест -
раздвигает, как ноги, тучи.
Я не видел ни разу в жизни
ячменный солод,
но зато пил пиво. Наверное, это круче.Что базарить впустую
про духа, отца и сына.
Я не знаю их, не знакомился, не встречался,
не стучу про них даже пульсом,
поскольку имя
Бога
не подвластно сбивчивым ритмам вальса,
что танцует со мной охранник
в пустом продоле.
Лишь немой паук
да Марфинькины проказы.
За рубашкой в комод полезешь,
но столько моли,
что не сможешь додумать день
до последней фразы.
Покажи мне фонарь с дымком
и природным газом
не на дряблом снимке,
а в уличном интерьере.
Посмотри, как сморщился лоб
над копченым глазом.
Да воздастся каждому не по вере,
а по глупости.
То-то пизанских башен!
То-то будет смешон,
кто казался зловещ и страшен.
Горы
Горы, когда их видишь во сне
или когда в форточку,
на фоне вечернего неба -
белые вершины,
повисшие в темно-синем,
многозначительны,
как библейские притчи.Зачем смотреть в микроскоп на буквы -
слова теряются, не говоря о большем.
Иногда в морсе
остаются настоящие ягоды клюквы,
но при этом они
становятся кислее и горше.
Потому что сироп
не подходит сосне по стилю,
потому что горы во сне
я еще осилю,
а вот склоны под скос
и ущелий серость,
словно морс из камней,
мне уже приелась.
Я видел шар земной на твоей ладони,
мне не нужно ближе, не надо кроме
той картины
других перспективных углов,
прозрений -
лишь бы линия жизни земной
не была мгновенней.
Тела посещаются светом
Тела посещаются светом.
Костюмы и платья, порой,
иным увлекаясь сюжетом,
бывают не только собой.В них кружатся звездные вихри,
вздымая волну за волной,
в них помнятся лучшие книги,
соперничая с тишиной.Но слабенько светят лампадки -
испуг – и не видно ни зги,
и крылья малы, как лопатки,
и слишком конкретны мозги.Пространство сжимается в рамку
экрана, холста и листа.
Осталось наклеить на ранку
два пластыря в виде креста.
Танго в Манеже
Перевернутый ветер откроет
другие пространства,
где другие цвета, только истины
те же и те же.
Та же подлость, и то же
глядящее искоса чванство
на коней, закруживших
последнее танго в Манеже.
И опилки копытом вздымая
до звездных раскладов,
не настолько далеких,
раз близость их чувствуешь кожей,
и локтями – удары,
ведущих к расплате прикладов,
под улыбкой невнятной, бессильной
и все-таки Божьей.
Светопауза
Мне надо выдержать светопаузу,
мне надо ветром прилипнуть к парусу
и распластаться в его упругости,
чтобы придать ей земной округлости.
Мне надо высветить во тьме безоблачной,
в её кромешности внутриутробочной,
погрешность вычислить – в числе несчитанном,
чтоб в естестве своем, еще невиданном,
еще неведомом, еще несказанном
явиться сразу всем единым разумом.
КРУГ
2012-2014
Круг
Мне шепнули, что я
должен выиграть какую-то битву,
на роду мне написан великих свершений венец.
Мое имя вплетут в мирозданье, запишут в молитву,
и я стану пророком и Богом Богов, наконец.Мне закрыли глаза двух ночей безупречные шоры,
мне к бокам примостили дощатую выдержку стен,
и, казалось, в ногах не опилки, а древние горы
ледяными вершинами тянутся к дрожи колен.Сколько лет в этом стойле овсяном,
соломенном, хлебном
вариации мыслимых жизней слагались в одну.
И, по ней проскакав, я сливался, как облако, с небом,
и срывался, как тень с облаков, к океанскому дну.Мне предписан был бег
по какому-то смутному кругу,
рев арен, звон монет и трусливые рвения шпор.
Я прийти должен первым куда-то, и эту заслугу
мне принимбят при жизни, а после поставят в укор.
За бесчисленность дней,
или что там текло за глазами,
я сумел сосчитать все песчинки на трассе своей.
Я прошел ее первым, последним,
скрипучим, как сани,
стертым в пыль от копыт до горячего пара ноздрей.Все интриги трибун,
всех менял и карманников трюки,
всех властителей дум, все царапины нищенских рук,
даже дохлую муху, скрестившую лапки на брюхе,
все оттенки реальности,
каждый случавшийся звук…Вот меня по бедру кто-то хлопнул горячей ладонью,
– Мол, пора, выходи -
твой единственный, главный забег!
И откуда-то сверху увидев судьбу свою конью,
я заржал, все и вся, как на свет,
поднимая на смех.
Поэт и Сталин
Кремлевский изумрудный бархат
не впитывал с моих ладоней пот,
Ковры мои подошвы не ласкали.
В дверь тихо постучали.
– Нальете чая?
Мимо шел. И вот, -
поежился он мокрыми плечами.Я взял пальто и шоколадный торт.
Мы долго в подстаканниках бренчали,
мешая сахар, словно рядом черт
невидимый прислушивался глазом.– Я вот зашел, чтобы покончить разом
все кривотолки. Я совсем не тот.
Пусть серенады завывают волки
и академики моим словам учет
пускай ведут.
Инкогнито я тут.Канализацией ушел от верной своры
охранников, начальников охраны,
частей, дивизий, целого ЦеКа.
И мне порою хочется чайка
не только с председателем ЧеКа,
а так – с поэтом за одним столом,
о том, об этом, больше о простом:
о жизни, смерти, Боге и душе…
Вот, на тетрадь!
Как Ленин в шалаше,
я намарал сто строчек на досуге.
Понравится – издай, не под своим,
так хоть под именем своей супруги.– А как же казни, тюрьмы, лагеря?
– Сказал бы я, когда бы знал – не зря,
а так как зрю, отвечу по другому:
не циник я. Мне, словно управдому,
доверили пристроить флигелек.Чтоб он стоял, я положил фундамент.
Но только крысам было невдомек.
Вот нету крыс.
Теперь поставил стену.
Клопы пошли. Я вытравил клопов,
не разбирая, может быть, хороший
один из них. Как, впрочем, и у крыс.И вот стоит теперь роскошный флигель.
Все остальное, милый мой, интриги.
Одно лишь не дает покой усам.
Что станет с ним, когда исчезну сам?