Остановимся на первой фразе четвертой строфы: "Пусть оправданья нет / и даже век спустя…" Естественно возникает вопрос: кто должен быть оправдан и в чем? И почему "оправданья нет и даже век спустя"? Конечно, согласно Писанию, грешники, осужденные на Страшном Суде на вечные муки в аду, будут пребывать там вечно. Едва ли Окуджава решил в своей песне пересказать Писание, – скорее, речь идет о делах земных и Окуджава думал о тех, кто был осужден "самым страшным судом" и пребывает в рукотворном аду без надежды на оправдание при жизни. У Пушкина была надежда: "…свобода / Вас примет радостно у входа", а у Окуджавы этой надежды нет. Следующая строка в этой строфе – поговорка: "Семь бед – один ответ", которая отсылает к Ап. Григорьеву: "Кто воин, будь на все готов:/ Семь бед – один ответ". Соответственно, слова Окуджавы: "Семь бед – один ответ,/ один ответ – пустяк" – соотносятся со словами Григорьева "Кто воин, будь на все готов…", подразумевающими готовность принять смерть. Здесь также уместно вспомнить мнение Р. Абельской о том, что ""фольклорный настой" окуджавской лирики при внимательном рассмотрении нередко обнаруживает литературную подоплеку". Четвертая строка: ".. один ответ – пустяк", – это бравада, поскольку, как мы отметили выше, скорее всего, речь идет о смерти, а форма: "…пустяк" использована многими, например у Кузмина: "И знаешь ведь отлично,/ Что это все – пустяк". Из четырех различающихся строф в песне две строфы (третья и четвертая), то есть половина, – о бедах и суде. Если эти две строфы прочесть отдельно от оставшихся, то можно подумать, что это песня заключенных. Последняя, пятая строфа представляет собой рефрен, повторяющий первую строфу и, таким образом, снова призывающий к борьбе за перемены.
Здесь нужно кое-что пояснить по поводу специфики образов, наиболее соответствующих жанру песни. Мы будем возвращаться к этой теме и в других главах нашей книги… Для того чтобы вызвать эмоциональный отклик, образ, воспринимаемый "на слух", должен распознаваться ассоциативной памятью легко, "на ходу", вместе с коннотациями, связанными с ним.
Для этого автору не обязательно буквально воспроизводить то, что уже известно, то есть прибегать к прямому заимствованию, но предпочтительна короткая "ассоциативная цепочка". Образ в песне обращен к ассоциативной памяти, действующей автоматически; для ее "включения" слушатель не прилагает специального усилия.
Если же образ сложный и требует расшифровки, необходимо вмешательство рациональной памяти, которая проанализировала бы его, а это занимает какое-то время. В таком случае кто-то из слушателей захочет "вчитаться" в текст, а у кого-то он просто вызовет реакцию отторжения. Песни Окуджавы ориентированы и на "внимательных читателей", и на тех, кто не готов подходить к тексту аналитически. Как мы показали, многие образы у Окуджавы обращены именно к непосредственному восприятию, что предполагает известную степень вторичности. Но это, по нашему мнению, не является недостатком, а указывает на связь Окуджавы с его поэтическими предшественниками. Баланс между соблюдением интересов слушателя и читателя в каждом стихотворении достигается разными способами. И, конечно же, в первую очередь и для тех и для других важны эвфонические характеристики стихов, а Окуджава показал себя первоклассным мелодистом.
Несмотря на гражданский подтекст этой песни, в ней нет ни одного восклицательного знака, а "вальсовая" мелодия контрастирует с драматическим содержанием, скрадывая ее подлинный характер и придавая ей глубину. Известный музыковед и один из первых публикаторов нотных записей песен Окуджавы В. Фрумкин в воспоминаниях об Окуджаве отметил "самобытность" окуджавской музыки и между прочим описал такой эксперимент со стихотворением "Неистов и упрям…": "Я обошел несколько ленинградских композиторов и просил их предложить музыкальное прочтение этого стиха. К счастью, никто из них не был знаком с мелодией Булата – неспешного, меланхоличного вальса. Мои подопытные все как один сымпровизировали музыку в ритме героико-драматического марша".
2. О датировке песни
Вот что Окуджава говорил об этом стихотворении после публикации в 1977 году: "По моим представлениям, студенческая песня должна была быть очень грустной, типа "Быстры, как волны, дни нашей жизни…" или что-нибудь в этом роде. И вот как-то однажды я подсел к пианино и двумя пальцами стал подбирать музыку к стихам "Неистов и упрям, гори, огонь, гори…". Получилась песенка".
Передатировка с 1940-х на 1950-е, произведенная автором в последнем прижизненном издании стихов, вызывала сомнения у В. Сажина, заметившего, что "с таким же успехом поэт мог датировать это стихотворение любым другим десятилетием (что и сделал, поместив его в итоговом сборнике в раздел "Пятидесятые"…)". С этим утверждением можно было бы согласиться, если бы Сажин разделил творчество Окуджавы на два периода: до 1957 года и после него, потому что в 1957 году поэтика Окуджавы претерпела изменения и появился тот Окуджава, который завоевал место в русской поэзии.
Л. Дубшан уловил качественное отличие "Неистов и упрям…" от тематически родственных ему стихотворений Окуджавы, опубликованных до 1957 года, и привел в пример стихотворение "У городской елки", напечатанное в последнем, декабрьском, номере калужской газеты "Молодой ленинец" за 1956 год:
Новый год. Мы говорим о нем
в поздний час прощанья с декабрем.
Новый год. Мы говорим об этом
в ранний час январского рассвета.
Новый год – хорошие слова:
жизнь новей, и в том она права,
нет того сильнее, чем новее.
Ты страной январскою пройди -
и такою новизной повеет
от всего, что встретишь на пути.
Дубшан справедливо назвал слог этого стихотворения "дежурным" и не отличающимся от слога стихотворения Окуджавы "Декабрьская полночь", опубликованного 1 января 1946 года в газете Закавказского военного округа:
…Искрится небо звездной россыпью,
С кремлевских стен двенадцать бьет…
И вот торжественною поступью
Уже шагает Новый год.
И сосны, к поступи прислушиваясь,
Кивают лапами ветвей,
А он идет без войн, без ужасов,
Счастливый юностью своей…