Александр Бараш - Образ жизни (сборник) стр 8.

Москва Дорога от школы до метро
между трамвайными путями и оградой парка
Болгарская сигарета примерзла к губе
В портфеле "Весна в Фиальте"
в душе – осень патриарха
Моя будущая жена еще не ходит в школу
В этот момент она на другом конце Москвы
перевязанная шарфом как коробка с конфетами
съезжает на санках с горки за домом
(спуск к замерзшему пруду на месте
бывшей усадьбы) Вечером ее ждет
страница из "Мифов Древней Греции" и -
совсем сквозь сон – песенка Новеллы Матвеевой
Похоже
тот мир был переполнен вещами Отчего же
он казался таким убогим?
Может быть дело не в количестве вещей
а в свободе ими распоряжаться?

Дорога от метро до института:
вдоль ограды Садика Мандельштама
Пачка "Явы" под сердцем в кармане плаща
Как оказалось при погружении обратно -
по сторонам не видно ничего:
nothing personal никаких
личных "зацепок" Как в траншее -
в глубокой колее "советской интеллигенции"
Но стоúт над той жизнью как небо над Москвой -
Огромность ожидания Эти четыре "о"
Огромность ожидания – суть юности!
Независимо ни от чего (еще три "о")
Этот пафос не задушишь не убьешь
он сам испаряется
Причем почему-то
очень резко и неожиданно

Иерусалим Дорога на машине
от работы до дома: от Русского Подворья
до квартала Тальбийя Сигареллы "Captain Black"
с надписью на боку "Претензии направлять
в г. Мытищи" Четыре светофора Одна
опасная колдобина Полтора (в среднем) лихача
Пара бредущих по середине улицы
задумчивых ортодоксов Луна слепящая глаза
на иссиня-черном фоне – такая же как на занавесе
в кукольном театре в детстве Если не
закуривать по новой – в ноздри ударяет
тяжело-влажный ночной прибой
запахов средиземноморского нагорья

Мера времени: размышление длиной в одну сигарету

Сейчас она тонкая коричневая
с американским табаком подмосковной сборкой
и медовым кончиком

Кофе у автовокзала

1

Когда-то я был в первый раз женат
и жил в Гольяново. Там у метро,
со стороны автовокзала, был
стоячий кафетерий. Мы туда
сбегали из-дому, из маленькой
двухкомнатной квартиры,
где жили с бабушкой жены
и только что родили
теплого и мягкого младенца.
Это был наш выход в город.
Нас отпускали лишь на час, не больше.
Всего полтинник за глоток свободы. Кофе
из настоящего большого автомата,
из чашки с толстыми и круглыми краями,
двойной, за 28 копеек, и пирожное,
за 22: картошка, тяжелая и вязкая, на
кружевной бумажке, как в жабо, или
эклер, гигантская пилюля наслаждения
с блестящей черной спинкой… За окном
асфальт в поземке, полутьма, пора
обратно. Ребенок вырос. Бабуля умерла.
У слова "мы" нет смысла.

2

Когда-то я был в первый раз женат
и жил в Гольяново. Там на Уральской
налево от пивбара вглубь квартала
между хрущобами помойки, голуби, а вот,
за тополями и бетонною оградкой -
белеет школа. Тут я пару лет,
не верится, но правда, был
учителем. Пример
бессмысленного опыта…

3

Когда-то я был в первый раз женат
и жил в Гольяново. Там на опушке леса
и ныне виден старый блочный дом,
к болоту передом, к теплоцентрали задом.

Когда подох наш старый черный пес,
я положил окоченевший труп
в рюкзак, отнес его и закопал
за дальней просекой. В какой-то новой жизни,

когда я буду чист и бестелесен,
я прилечу туда, и старый пес
поднимется, привалится к ноге
и взглянет мне в глаза. Ну да,

конечно же, я помню его ухо,
тот нежный теплый бархат – я на палец
накручивал его, и мы вдвоем
сидели так часами у стола.

Мы снова над могилою его
здесь посидим. На дааальнюю дорожку.
Собака тут зарыта: в превентивном
прощаньи с телом. Например, с Москвой.

Перелет

Еще 50 лет назад это были корабли,
как на рубеже новой эры. Последние несколько
десятилетий – самолеты. Но они приближаются
к берегам Святой Земли тоже со стороны моря.
И есть ощущение перехода:
от одной стихии к другой.

Самолет из Рима, на котором я прилетел в Израиль,
приземлился ночью. Духота и влажность,
семейственность и простота нравов. У таксиста,
везущего в гостиницу, вместо салфеток – рулон
туалетной бумаги. Ночной портье, похожий
на сапожника-ассирийца в московской подворотне,
угостил крепким кофе.

Вошел в номер, принял душ, но все равно
словно блин в масле.
За окном – море, чернота и прозрачность,
глубокие как обморок.
Это мой новый дом, на песке,
в буквальном смысле.
Жесткий, будто волна, если к ней
не повернуться боком.
Что это уходит из-под ног? А, это прошлое.
Золотое детство
в шапке-ушанке под латунным небом. О’к,
всему свое время.
Для того, чтобы выжить – стóит умереть, и
потом воскреснуть, если
это, конечно, получится. Хочется верить.

Как потом выяснилось, в этот день
на шоссе под Иерусалимом террорист повернул
руль пассажирского автобуса в пропасть. Но я
узнал об этом только через несколько месяцев,
когда начал читать газеты и слушать новости -
Какая связь
между приземлением самолета,
с сотней репатриантов, мной в том числе, -
и терактом? Похоже, закон сохранения энергии,
в данный момент, в данном месте. Смерти нет,
а "просто" переселение душ. Если
ведешь себя хорошо, окажется,
что это – репатриация.

"Голова в полосе отлива…"

* * *

Голова в полосе отлива Воздух сед
и скрипит как кровать
Расскажи мне Иосиф Флавий
об умении выживать

Слева пальма а справа ибискус
Небосвод – сухой водосток
Это выход – по кругу и наискось
переход из стекла в песок
Я свидетель почти бесплатно
но никак не пойму в чем здесь суть
Объясни мне Иосиф Флавий
как слепить прозрачный сосуд
Золотому уменью все бросить
и в другом измереньи собрать
научи хитроумный Иосиф -
фарисейству не умирать

Новый день – как пакет для мусора
чист бесцветен и пуст пока
Слева пальма а справа ибискус
Голова затекла как рука

Кастель

1

Каждый день, забирая сына из детского сада,
я вез его в ближайший парк на склоне горы Кастель,
на своем древнем "Пежо", блекло-голубом,
как выцветшие глазки старушки из дома напротив.
Время от времени она встречалась на улице:
сидит на каменной оградке под кряжистой фигой
и в ответ на детский "шалом"
выдает прохожему ребенку
горстку орешков, леденцов и тянучек
из целлофанового мешочка.
Он это принимал как естественный
порядок вещей, вроде как с дерева упало.
Правда, когда-то и мне в Москве году в 1964
у метро "Павелецкая" один пьяный дядечка
тоже купил мороженое,
до сих пор помню – пломбир.

2.

Парк на месте легендарного боя
за стратегическую высоту во время
Войны за Независимость (история в жанре
"300 спартанцев", но с героями "Одесских рассказов"
и бюджетом "Белого солнца пустыни").
Здесь всегда висели сторожевые крепости
на подъезде к Иерусалиму, и сейчас
над изгибом долины, с обзором на юг и на север,
на своем аутентичном месте – сидит,
как железобетонный пес, дот
времен британского мандата
в полной боевой готовности:
свежая краска, запах смазки.
Но пока
из-под шкуры политики не вылез череп истории
и очередная война не подвела черту
под прежней жизнью, давай
собирать камни и шишки, бегать наперегонки
до ближайшей мусорной урны, карабкаться
по камням на верхнюю детскую площадку, а потом,
сидя на валуне в тени под эвкалиптом -
пить воду из одной бутылочки
и тихо обсуждать твое будущее и мое детство.

3

Сколько мы проковыляли вдвоем,
после яслей, детского сада, после школы,
один с камнями и палками, другой
с сигаретой в зубах, в Кастеле, Эйн-Кереме,
в соснах под Театроном… Гравий
детских плошадок, усыпанный листвой вязов,
высохшие стебли пальм – гигантские рыбьи скелеты,
варраны, шуршащие в пакетах из-под чипсов,
вороны, протестующие против холода
в 40-градусную жару ("кар" – значит "холодно"
на иврите) И это длилось годами. Осень
сменялась весной. Лето выжигало травы
и нагревало воду в питьевых фонтанчиках.
Потом опять приходила осень -
время первых дождей, где-то в октябре,
после Нового Года… На самом деле
перманентное лето прерывалось на время
сезоном дождей, как терпенье слезами.
И мы брели через время, пока оно текло в нас.
Один – маленький – впереди. Второй – взрослый -
следом. С одинаковым видом
капризной сосредоточенности
на потоке самоотдельных бессвязных мыслей.

"Через сорок лет я оказался у той же…"

* * *