Я хочу с тобой поговорить,
через этот реденький лесок,
через этот старенький вальсок,
я хочу с тобой поговорить.
"Был голос дарован для песен…"
Был голос дарован для песен,
а песни звучали так редко.
Пожалуй, я выскажусь резко:
певец был почти неизвестен.Копал огородные грядки,
сажал огурцы и картошку,
а пел для себя понемножку,
когда были нервы в порядке.И слушали пенье стрекозы,
стрижи и остриженный ежик,
соседка по случаю тоже,
бежав от зачумленной прозы.
Негромок, непрочен, невечен,
не колокол, а колокольчик,
разбрасывал песенный почерк
на время, на вечер, на ветер.Считаясь ни с кем и со всеми,
где солнце встает и садится,
небесные реяли птицы,
небесное сеялось семя.
"Думала, как буду говорить ему это…"
Думала, как буду говорить ему это
и плакать.
Заплакала,
думая, как буду говорить ему это
и плакать.
Говоря ему это,
не плакала.
Он заплакал,
слушая,
как я говорю ему это.
"Это золото – завтра прокисшая черная грязь…"
Это золото – завтра прокисшая черная грязь,
а вчера зелень почек нагих и кудрявых:
так случается эта земная вселенская смазь -
вот вам даже не мысль, хотя в целом из здравых.
Вот вам чувство, что режет острее ножа,
когда содрана кожа, и боль сатанеет,
и простая картинка, кровоток пережав,
жахнет штукой, что Фауста Гете сильнее.
"Большие желанья, куда вы девались?…"
Большие желанья, куда вы девались?
Куда улетели, большие деянья?
Изодраны старые одеянья,
нет новых готовых – и не одевались.
Натурою голой, нутром обнаженным
ввергаемся в изверга злые владенья,
и нечем израненным в ходе паденья
завеситься душам, огнем обожженным.
Низ истины вечной и верх обыденки,
изнанка порыва, рванина издевки,
изгрызены мысли, и мыши-полевки
кругом торжествуют.
И время – потемки.
"Он летал в 64-м…"
Он летал в 64-м,
я в 99-м летаю,
мы могли бы составить стаю
в мире старом, слегка потертом.
Мы, летящие человеки,
наблюдаем просторы косые,
зеленя, черноземы России,
голубые ленточки-реки.
Виды меняются не просто – сложно,
странные странности под стопою,
бабы Яги помелом и ступою
вызваны к зренью неосторожно.
Нет, не баба – ангел по-братски строго
водит, и местность звездно мерцает,
умницами, а не глупцами
участвуем в детском проекте Бога.
"Боковой проступает чертеж …"
Боковой проступает чертеж -
охватить его оком наскоком,
глаз прищурить, не вышло чтоб боком,
угадать, чем хорош и пригож.Розовеет живая кора,
пестрых пятен страстное усилье,
цвет и звук нарастут в изобилье -
настает воплощенья пора.Наблюдатель, участник, игрок,
растопырь свои чувства, как лапы,
и, внедрен в роковые этапы,
встанешь там же, неробок, где рок.
"Измененное сознанье…"
Измененное сознанье,
сознающее измены,
узнающее обманы,
обнимается с безумьем,
ум и знание бессильны
перед силой неразумной,
загоняющей созданье
в неизменное страданье.
Но однажды вдруг и разом
что-то с нами происходит,
просветленный ум за разум
больше, люди, не заходит.
Ты свободен.
"Остынь. И перестань…"
Остынь. И перестань
доказывать себе,
ему или кому -
нибудь пускай что-либо,
живи себе в селе,
сиди себе в седле,
лежи себе в траве
легко и особливо.
Довольно слыть и слать
посланья не своим,
привязывать пример
разряда трафарета,
и упиваться в дым
признаньем нулевым,
лелея, как дитя,
соблазн автопортрета.
Важняк и саддукей,
нужняк и фарисей
толпятся через край,
зовя к венцу насильно,
отрежь или отшей,
промой или просей,
и выставь на просвет
остаток щепетильный.
Песнь торжествующей любви
Рыданье гудка и рыданье дождя,
и мокрое место на месте сознанья
спустя полчаса или год обождя,
клин клином из нас вышибают признанья.
Сквозь место и время, сквозь поезд и дождь,
в вагоне, качаемом скрипом и хрипом,
вовсю торжествует любовная дрожь,
и горло зажато задавленным криком.
Который десяток?.. В котором часу?..
Железом дороги снесенные стрелки,
и возраст, как рост, удержать на весу
в железной назначено переделке.
Предмет… Но какой же возможен предмет?
Проблема, болячка, вся жизнь и живое.
Вот ряд сообщаю предмета примет -
от птичьих рулад до животного воя.
Подумаешь, тоже Ньютона бином:
унесены веком, унесены ветром,
хрипят, и кричат, и поют об одном,
последним, как первым, несясь километром.
"Дом с разбитыми окнами, что за дела…"
Дом с разбитыми окнами, что за дела,
и бутылка внутри на полу стекленеет -
я случайно сюда, в этот край забрела,
где не видно людей и где сутки длиннее.
Тут запор и засов, там остывшая печь,
и фонарь наверху, весь простужен от ветра,
кто-то раньше тепло здесь пытался сберечь,
да не вышло. И только качается ветка.
У крыльца притулившись, застыла метла,
инструмент одинокий былого ведьмовства,
но и это сгорело в печурке дотла,
и от дыма тогда же наплакались вдосталь.
Соглядатай невольный, окошко добью,
как чужое – свое, а свое – как чужое,
если водка осталась, пожалуй, допью
и коленом стекло придавлю, как живое.
Дальше: жирная сойка, в траве прошуршав,
смотрит глазом загадочным, будто знакома,
и хитрит, и петляет, и трещоткой в ушах,
и, как ведьма, уводит, уводит от дома.
Бабье лето
Надо это, надо то,
мчишься с той и с этой целью,
не наученный безделью -
ты поистине никто,
часть машины и станка,
часть компьютера и сети,
ты попался в эти сети
механизма паука.
Где-то лето с тишиной,
и качели с гамаками,
с подкидными дураками,
озаренными луной.
Лижет медленный огонь
углей красные рубины,
гроздья красные рябины
просят просекою: тронь.
Счастья полное ведро
утром встретишь у колодца,
и, летя на солнце, вьется
паутины серебро.
Если в бешеном авто
до конца еще не спятил,
вслушайся, что спросит дятел:
кто там, кто там, кто там?
Кто?
"Казалось бы, какая разница…"
Казалось бы, какая разница:
уйдет – и что потом за дело,
кому причудится, приблазнится,
какими были дух и тело.
А все старается и трудится
и с совестью болезной мается,
а вдруг, что блазнится и чудится -
возьмет да как-нибудь останется.
"Снег выпал двадцать седьмого…"
Снег выпал двадцать седьмого,
мокрый привычный снег,
до Нового года немного -
месяц, день или век.
До нового тысячелетья
примерно такой же срок,
хлещет погонщик плетью
путников всех дорог.
Погонщик-время, нам больно,
шкура не так толста,
метит хорально и сольно
слабые, блин, места.
Предательство, мена, сдача,
отступничество гурьбой -
кажется, легче задача,
не каплет когда над тобой.
Но каплет
столетьем, и снегом,
и мокрых делишек концом,
и финиша скорого бегом -
и нового срока гонцом.
Основной инстинкт
Одолевая суету и смуту,
бесплотное свое настырно ищет -
который час, которую минуту
само себя стихотворенье пишет.
Вгрызается бессовестно в сознанье,
кровь возгоняет в жилах без устатку,
беснуется, эфирное созданье,
привыкшее к войне и беспорядку.
Толкает к тем и этим переменам,
пылая, словно рана ножевая,
тот задевая орган непременно,
которого в стихах не называют.
В преображенье масс, земных и прочих,
в крест и созвездие, в кружок и клетку,
в культуры прочерк и во тьму пророчеств
включает, словно ток в розетку.
Созвучное и гению, и лоху,
часть жизни, наряду с водой и пищей,
который век, которую эпоху
само себя стихотворенье ищет.
Ответ
Юнне
Ты пишешь: в Книге Перемен
переменяется мое
на что-то, шире этих стен,
новей, чем старое, житье.
Попытка, опыт, испытать,
опять пытать – понятья-братья.
Ты пишешь: скоро благодать
нам распахнет свои объятья.
Благодарю. Благую весть
голодными глотаем ртами.
Все шире там. Все уже здесь.
Мы входим узкими вратами.
"Вот и последние капли…"
Вот и последние капли
уходящего года,
уходящего века
последние всплески,
как печальные ходики,
время ухода
отмечают мои
не пролитые слезки.
"Мы будем это вспоминать …"
Мы будем это вспоминать -
в воспоминаньях будем счастливы, -
как муж с женой, дитя и мать,
на век не возводя напраслины,
переходили в век иной,
как переходят через улицу,
и светофор горел шальной,
и чудилось, что все-то сбудется,
и, весь из круглых полных лун,
с высокой шеей лебединою,
век начинался, свеж и юн,
и нежность нес неистребимую,
и розовели облака,
и тело мира жить хотело,
мелела времени река,
число миллениума млело.