...
(Все три ржут, осторожно держа в руках стаканчики, чтобы не пролить чай.)
Первая продавщица: Он, как узнал про это, сказал ей сразу, что ему семья не нужна, и дети не нужны, и вообще он ее не любит. А она у него под дверью ночевала.
Третья продавщица: В смысле – под дверью?
Первая продавщица: Ну, он ее к себе не пускал. Говорил, мол, уходи, ты мне не нужна. А она оставалась и спала у него под дверью, беременная, на земле. Лето было. Тепло. Он в своем доме жил. У него дом на том берегу.
Третья продавщица: Вот, козел!
Вторая продавщица: Вот, дура! И чо?
Первая продавщица: К ней тут мать из каких-то дальних краев приехала – мол, дочку спасать. Тетка какая-то подключилась, в суде работает. Сначала отговаривали ее, дескать, нужен он тебе… А она ни в какую – люблю, говорит, ничего не хочу слышать, жить без него не могу. А сама беременная. И тетка эта ее пошла к нему и сказала: "Если ты, козел, на ней не женишься, я на тебя заявление напишу, потому что она несовершеннолетняя". А доказательство-то вот оно – в животе у нее. И он согласился. Свадьбу сыграли – она уже с большим пузом была. Я фотки видела. Он красивый был, высокий, плечистый, черноглазый. В шахте тогда работал – забойщиком. Тогда шахтеры хорошо получали.
Третья продавщица: А сейчас по нему и не скажешь… Что был красивый.
Первая продавщица: Так вот. Она училище свое швейное бросила – замужем ведь, зачем профессия. Шахтер – денег много. А он и тогда уже попивал. Иногда на остановке спал или во дворе – до дома дойти не мог. Они вторую дочку родили. Анютке-то нельзя было рожать. Она же инвалид.
Третья продавщица: С чего бы это?
Первая продавщица: У нее киста головного мозга. Головные боли ужасные. Говорит, иногда просыпается оттого, что во рту кровь. Какие-то сосуды лопаются. И она еще когда первую дочку рожала – ее врачи изувечили, и ее и ребенка. Вся там порвалась, дочку уронили. В новогоднюю ночь рожала, вся бригада пьяная была, в общем, дочка старшая у нее тоже инвалид. Они уронили и испугались – там травма черепная была у ребенка. Анютке ее две недели вообще не показывали. Глюкозой кормили, пока у ребенка гематома не сошла с головы и с лица. Принесли, говорит, а у дочки пяточки до мяса стерты – ножками сучила. А потом дочка и грудь уже брать не стала, и пищеварение ей на всю жизнь испоганили, а еще из-за травмы у девчонки эпилепсия.
Третья продавщица: Ужас какой-то…
Первая продавщица: Это еще чо! Дальше – веселее! Он работу бросил. Его в шахте завалило пару раз. Знаете, там же бывает. Второй раз, когда его из-под завала вытащили – он сам-то целый, только палец на руке раздробило, а виски седые. Поседел. И у него мандраж такой начался, не мог в шахту спускаться. Ушел с работы и еще больше пить начал. Он ее не бил. Нет. Просто пил постоянно. А жили они на деньги, которые им ее родители присылали откуда-то с севера. Долго присылали, лет десять или больше. Она-то не работала. Инвалид. А потом у него из-за пьянки и из-за того что на земле спал… Ну, он когда пьяный до дома дойти не мог – спал в кустах… У него простатит начался. Или яйца застудил. И он стал импотент полный. Так она у своих родителей снова денег просила – его яйца лечить.
Третья продавщица: Ну, еще бы… А то совсем тоскливо бабе…
Первая продавщица: Так в том и дело!!! (допивает залпом чай, пытается стукнуть пластиковым стаканчиком по прилавку. Продолжает полушепотом) Она, сколько с ним жила, ни разу у нее оргазма не было. За 17 лет – ни разу. У нее других мужиков не было, и она думала, что все так живут. Рассказывала: просто нравилось, что ему нравится. А она же больная. Ей часто плохо было, больно, а ему надо. И вот он ебет ее, а она ему говорит: "Мне больно". А он смеется.
...
(третья продавщица резко отворачивается в сторону и остается так сидеть)
Вторая продавщица: Скотинааа… вот, скотина… что же она такая дура?
Первая продавщица: Говорит, любила так, что жила как во сне. Думала, что так и надо, что надо делать мужу хорошо. Она, перед тем как с мужем лечь, душицей со зверобоем подмывалась, чтобы ему хорошо было, чтобы пахла приятно. Семнадцать лет, говорит, как приснилось все… Дочке старшей уже семнадцать.
...
(Все замолкают и смотрят перед собой, не меняя поз. В стаканчиках остывает чай.)
Первая продавщица: И вот, когда ему деньги-то понадобились, яйца простуженные лечить, там дорогие лекарства у них для этого дела, она работать пошла. Ради яиц его. Вот, специями торговать у деда этого, узбека. А она хоть и страшненькая, а чурки-то – они, сами знаете, им все равно, стали к ней коньки подбивать. И чо она решила, не знаю… Говорит, азер ей один понравился очень, молоденький, девятнадцать лет ему. Говорит, кожа у него молодая, чистая – потрогать хочется. Глазища черные. Стройный сам, мальчишка, руки сильные. И вот… (вздыхает) И в первый же раз у нее с ним такое было, что она как будто во сне была и проснулась. Как будто разбудил он ее через это дело. В 34 года у нее первый раз было по-настоящему с этим азербайджанцем, с мальчиком. Так было, что она как с ума сошла. Вроде как жизнь-то вся мимо прошла, а она вон какая, оказывается. Жизнь. А он, говорит, нежный очень… Плакал над ней. Она спит, а он сидит над ней и плачет. Она проснется, слезы ему вытирает… Потом этот мальчик уехал, она себе другого нашла, тоже азера, постарше. Потом узбек один был. Ей чурки эти стали нравиться после того, первого.
Вторая продавщица: А муж?
Первая продавщица: Муж бухал, да по бабам бегал. Ему лекарства помогли.
Вторая продавщица: Да, кому он такой козел нужен? Он с женой-то не мог, а с другими что же…
Первая продавщица: Ой, а бабы сейчас, знаешь, какие бывают? Знаешь, ведь? Вот. Им тоже все равно, как этим чуркам…
...
(Третья продавщица сидит отвернувшись)
Вторая продавщица: Я же мать ее знаю, Анюткину. Женщина такая интеллигентная. Даже и не подумаешь, что у них в семье такое… Она и не говорила ни разу…
Первая продавщица: А кому охота о таком говорить. Анютка сама-то мне об этом рассказала, потому что ей все равно теперь. Говорит, прошла жизнь, что рассказывай про нее, что не рассказывай. Только и осталось – взять последнее. Ее мать ругает за чурку очередного, а она матери: "Как ты можешь меня ругать? Ведь он – последнее, что мне осталось". Ей каждый последним кажется и единственным. Она сейчас с каким-то турком встречается.
Вторая продавщица: С тууууурком? Ну, докатилась баба! С каким турком?
Первая продавщица: А вот из этих, которые тут у нас дома строят. Он семейный, у него семья в Турции. Лет тридцать ему. Она его даже как-то в дом привела. У матери она сейчас живет, в доме, на том берегу. Маленький домик. Развалюха, две комнаты. Они там вчетвером – мать, она и две дочери. Старшей уже семнадцать. И она туда этого турка привела и всю ночь с ним куролесила. Представляете?
Вторая продавщица: При дочках? При матери?
Первая продавщица: Ага, за занавесочкой. Мать потом ей высказала. Она теперь не знает, куда ей с этим турком. Он мог бы квартиру или дом снять, да деньги все семье отсылает, в Турцию. У него жена там, дети. Сам туда ездит и Анютке эсэмэски шлет, мол, шляется Анютка с кем-то другим. Ревнивый.
Третья продавщица (чуть повернувшись к собеседницам, искоса): Сам, значит, к жене, в тепло, а Анютка – ни с кем не смей? Какие они все козлы!
Первая продавщица: Нно! Еще какие! Бывший-то ее тоже ей проходу не дает. Опомнился, что жену потерял. Смешно даже. Она когда от него уходила, он ей машинку стиральную купил, автомат. Чтобы не ушла. От машинки. Жигули у них старые были, лет десять не ездили. Так он кредит в банке взял, починил их. А сам-то чуял уже, что жена гуляет. И хотел ей доказать, что он снова мужик, что яйца-то свои вылечил. Начал ее хватать и тово… где ни встретит. Чуть ли не при детях. А она-то уже узнала, каково с настоящим мужиком бывает. Ей каждый раз с ним был, как будто он ее насилует. Она плакала, а он – знай, свое дело делает. Доказывал ей, что мужик. Старался. Стиральной машинкой удержать хотел. Поначалу, как они к матери перебрались, девчонки ее носили к нему одежду стирать – чтобы на руках не мучиться. У матери-то машинки нет. Так она запретила потом. Стала трусов не досчитываться. Он из того белья, что девчонки приносили на стирку, трусы ее воровал.
Вторая продавщица: На кой черт ему ее трусы?
Первая продавщица: Девчонки ее как-то шли к нему и видели в окно: он трусы ее нюхает и плачет.