"Родственная" связь человека с рыбой, закрепленная в поверьях о ней как первопредке, позволила В. Астафьеву в качестве второго члена "оппозиции" в противостоянии человека природе избрать рыбу. Свое завершенное художественное воплощение это противоборство находит в форме притчи, которая органично врастает в художественную ткань произведения и рождается на пересечении двух планов повествования: реально-достоверного (браконьер ловит рыбу) и условного (крупный осетр превращается в мифическое существо). Картина схватки человека с рыбой также имеет двойной ракурс изображения: позиция старшего Утробина, перепуганное сознание которого мифологизирует драматическое событие, "оживляет" его символическое содержание, и авторская точка зрения – объективированное повествование. Автор психологически точно передает внутреннее состояние человека в момент его "великого противостояния" природе, чудорыбе, о которой ему доводилось только слышать. Игнатьич, герой главы "Царь-рыба", занимает особое положение в поселке Чуш. Он самый опытный браконьер, рыбу ловит "лучше всех и больше всех". И нет ничего удивительного в том, что именно на его долю выпадает встреча с царь-рыбой.
Еще не увидев своей предполагаемой добычи, ловец находится в напряженном состоянии: не попасть бы в руки рыбнадзора. Чувство страха в нем постепенно нарастает и усиливается. Отчего и "долгожданная редкостная рыба вдруг показалась Игнатьичу зловещей". А когда нечаянно срываются с языка роковые слова – царь-рыба, ловец вздрагивает. Тут-то ему и припомнился "дедушко", который говаривал: "Лучше отпустить ее, незаметно так, нечаянно будто отпустить, перекреститься и жить дальше, снова думать об ней, искать ее" (Астафьев 1981: 144). Дед, "вечный рыбак", знал множество всяких примет и магических приемов, может, потому и дожил до глубокой старости и умер своей смертью (опытнейший рыбак Куклин и тот "канул в воду, и с концами. Лоскутка не нашли"), Игнатьичу "опять дед вспомнился, поверья его, ворожба, запуки: "…Как поймаш… малу рыбку – посеки ее прутом. Сыми с уды и секи, да приговаривай: "Пошли тятю, пошли маму, пошли тетку, пошли дядю, пошли дядину жану!" Посеки и отпущай обратно, и жди. Все будет сполнено, как ловец велел"" (Астафьев 1981: 150).
Но не смог Игнатьич подавить в себе жадность. И только оказавшись в холодной осенней воде рядом с рыбой, он взмолился: "Господи! Да разведи ты нас! Отпусти эту тварь на волю! Не по руке она мне!" (Астафьев 1981: 145). И страх переходит в первобытный ужас, когда ловец чувствует, что рыба тянется к человеческому телу, стремится прижаться к нему. Проведя несколько часов в воде бок о бок с рыбой, пораненный такими же удами, что были всажены в нее, ловец видит в царь-рыбе антропоморфное существо, обладающее разумом и душой. От ужаса и беспомощности он думает: "Да уж не оборотень ли это?!" Здесь автор запечатлел важный момент изменения сознания героя: пробуждение прапамяти, когда человек и природа были едины, что воплощалось в антропоморфных представлениях, и человек мыслил окружающее себе подобным. Отсюда и вполне оправданное предположение о царь-рыбе как оборотне.
Человека мучает двойственное восприятие рыбы: с одной стороны, он наделяет ее разумными действиями, а с другой, сознает, что это тварь. Тем ужаснее его состояние: человек и рыба оказались "повязанными одной долей" ("…Такое-то на свете бывало ль?"). Победительницей из единоборства выходит рыба: "яростная, тяжко раненная, но не укрощенная… Буйство охватило освободившуюся, волшебную царь-рыбу" (Астафьев 1981: 154–155). Человек же, остатками сил хватаясь за жизнь, "изорванно, прерывисто" сипит: "Прос-сти-итеее… се-еэээээ…"
Благодаря притче, положенной в основу главы о царь-рыбе, изображенная Астафьевым ситуация приобретает обобщенно-символический смысл. Притча расширяет хронологические границы повествования. Частный конфликт перерастает в общечеловеческий: в единоборство вступают "реки-царь" и "всей природы царь".
Притча отвечает на вопрос: как могло случиться, что повязались одной долей рыба и человек? Ответ кроется в поучении деда, вечного рыбака, который "беспрестанно вещал" трескучим, ломаным голосом: "А ешли у вас, робяты, за душой что есть, тяжкий грех, срам какой, варначество – не вяжитесь с царью-рыбой, попадется коды – отпушшайте сразу… Ненадежно дело варначъе! (Астафьев 1981: 150). Это поучение деда – из разряда промысловой табуации. Однако Игнатьич, хотя и занимает особое положение в поселке Чуш, и рыбак он удачливый, зарвавшись в своем браконьерском азарте, забывает предупреждение деда, ставшее для героя пророческим. Старший Утробин воспринимает его как пустое суеверие: "Мало ли чего плели ранешние люди, знахари всякие и дед тот же – жили в лесу, молились колесу…" (Астафьев 1981: 144).
После того как Игнатьич вспомнил свой давний грех (унизил и оскорбил девушку), все происшедшее с ним он начинает воспринимать как расплату: "Пробил час, пришла пора отчитаться за грехи". Со словами о прощении Игнатьич обращается и к той, перед которой виноват будет пожизненно, к Глаше Куклиной. "Не зря сказывается: женщина – тварь божья, за нее и суд, и кара особые… Прощенья, пощады ждешь? От кого? Природа, она, брат, тоже женского рода! Значит, всякому свое, а богу – богово!" Автор подчеркивает женское начало и в рыбе: "…Рыба плотно и бережно жалась к нему толстым и нежным брюхом. Что-то женское было в этой бережности, в желании согреть, сохранить в себе зародившуюся жизнь". Таким образом выстраивается смысловой ряд: девушка, природа, царь-рыба…
Оказавшись на грани смерти, человек оглядывается назад, в свое прошлое, осознавая неотвратимость возмездия и с ужасом ожидая его. Прожитая жизнь предстает перед Игнатьичем в новом свете, в другом измерении. Именно это "озарение", настигшее его осенней ночью в водах Енисея, вызванное встречей с "волшебной царь-рыбой", помогает герою пережить духовное воскрешение. Вдруг в абсолютной тишине он слышит "собственную душу, сжавшуюся в комок" (курсив мой. – А.С.). (Астафьев 1981: 148). И взор его тянется от реки к небу. Он, молящий на пороге смерти о прощении, отрешенно думает: "Не все еще, стало быть, муки я принял". После того, как рыба покидает его, душе становится легче "от какого-то, еще не постигнутого умом, освобождения" (Астафьев 1981: 155). Таков финал главы о царь-рыбе во всех последующих после первого издания произведения публикациях. Этот финал не дает ответа на вопрос, спасется ли Игнатьич. Однако испытанное им "освобождение" позволяет надеяться на это.
В журнальной публикации (Наш современник, 1976, № 4–6) финал был иным. В нем говорилось о спасении Игнатьича. На помощь ему приходит родной брат Командор. После произошедшего с ним Игнатьич долго лежит в больнице, ему отнимают ногу. Выписавшись, он навсегда покидает чушанские места, изменив и свой образ жизни ("вроде бы сектантом сделался, живет будто в великий пост все время – на постном и зеленом", о рыбалке говорить не желает и к воде близко не подходит).
Новый финал соответствует притчевому характеру главы и символике образа царь-рыбы, в котором подчеркивается его мифологическая природа. "Что-то редкостное, первобытное было не только в величине рыбы, но и в формах ее тела… на доисторического ящера походила рыбина…" (Астафьев 1981: 140). Во многих мифах народов мира закреплено представление о первичности водной стихии. С ним связано, по-видимому, обилие мифических образов водяных или полуводяных животных.
Е.М. Мелетинский в "Поэтике мифа" приводит, в частности, сведения из архаических мифов творения о добывании огня из брюха огненной рыбы. "Солнце и луна, которые… часто сближаются с огнем, также иногда представляются добытыми из брюха рыбы" (Мелетинский 1976: 194). Рыба в мифологическом сознании занимала важное место. Известно, что в "Китае, Индии и некоторых других ареалах рыба символизирует новое рождение… Не случайна в этом отношении "рыбная" метафорика Иисуса Христа, прослеживаемая как на формальном уровне… так и по существу" (Мифы народов мира 1980: 393). Именно рыба на самой заре христианства стала одним из наиболее универсальных его символов, причем – что особенно важно! – имеющих мессианское значение. "С глубокой древности у халдейских мудрецов и вавилонских звездочетов, – отмечает АН. Зелинский, – созвездие Рыб связывалось с представлением о Мессии. Был ли это отзвук древней шумерийской легенды о мифическом "рыбочеловеке", принесшем из океана первые знания древним людям Шумера, нам сказать сейчас трудно…" (Зелинский 1978: 128). Семантика древнего символа рыбы включает в себя мысль о воскрешении, возрождении к новой жизни. Рыба – это "символ потопа и крещения одновременно… потопа как гибели прежнего ветхого человека и крещения как возрождения его к новой жизни" (Зелинский 1978: 130).
Именно с таким значением символического образа мы и встречаемся в притчевой главе "Царь-рыба". Притча о царь-рыбе является своеобразным ключом ко всему повествованию.
Обладая, по словам А. Бочарова, "способностью заключить содержание в рамки одной магистральной идеи, исходного тезиса" (Бочаров 1977: 73), она сводит воедино два важных для всего произведения мотива: расплаты и спасения, придавая книге сюжетную целостность.